Лейтенант и его судья

Когда история с Митци Хаверда попала в газеты, ее навестил доктор Гольдшмидт. Сначала Марианна не хотела его принимать, но он настаивал, и она позднее была рада, что уступила. Он был полон сочувствия, совсем не так, как мать, которая пыталась ей внушить, что Петер не сделал ничего дурного, что самые идеальные мужья нет-нет да и согрешат, что, мол, вполне нормальное дело. В то время как фрау Грубер обвиняла дочь в глупости и эгоцентричности, Пауль Гольдшмидт выказал полное понимание того, насколько она была оскорблена. Она не помнила уже, когда он впервые упомянул о Ривьере. Он постоянно повторял, что это приглашение абсолютно не связано с какими-то требованиями или условиями; она ни в коем случае не должна будет делать что-то, чего она не желает. Он богатый человек, а на что нужны деньги, если не для того, чтобы помогать друзьям? Она пережила столько ужасного; ей нужно сменить обстановку, чтобы восстановить силы, и не ради себя самой, а во благо ребенка.

Марианне было ясно, что они играют между собой в какую-то игру. Она делала умышленно вид, что не знает ни правил игры, ни чем эта игра должна закончиться.

Раздался пронзительный свисток, поезд тронулся и покинул Милан. На Марианне было надето пальто, в сумочке было достаточно денег, чтобы вернуться в Вену, но она ничего не предприняла. Как будто почувствовав важность момента, из своего купе вышел доктор Гольдшмидт. Казалось, он был удивлен, увидев ее в коридоре в пальто и шляпке.

— Я как раз собирался посмотреть, проснулись ли вы. Ну а теперь мы можем пойти позавтракать, — сказал он.

Они пошли вместе в вагон-ресторан. Марианне и раньше доводилось ездить в поездах с хорошим обслуживанием, в том числе и в вагонах-ресторанах, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что было им предложено сейчас. Путешествие с Паулем Гольдшмидтом напоминало участие в отличной театральной постановке — актеры играли на пределе своих творческих возможностей, все сцены следовали четко одна за другой, реплики были точны до последнего слова, без тени импровизации.

В Ницце их встречали на двух больших автомобилях. Вокруг суетилась куча лакеев во главе с человеком в полосатых брюках и черном камзоле, который своим величественным видом напоминал как минимум бургомистра города.

Чтобы избежать внимания этих «шакалов пера», как назвал прессу доктор Гольдшмидт, он снял у одного французского аристократа виллу в получасе езды от Ниццы. К вилле вела извилистая дорога, которая следовала всем изгибам берега моря. Доктор посоветовал Марианне не называть свое имя, и в полиции — все иностранцы должны там регистрироваться — она была записана под именем Альбины Браммер: не замужем, католичка, австрийка по национальности, рожденная в 1886 году в Бад-Гаштейне. Марианна спросила себя, существует ли эта Альбина действительно или это только плод фантазии доктора Гольдшмидта.

Поездка радовала Марианну, но долгое путешествие немного утомило ее, и она задремала. На первом указателе, который она увидела, открыв глаза, значилось Эце. Они ехали по шоссе, параллельно железной дороге, по ту сторону которой был спуск к морю. За вокзалом они остановились перед богато украшенными коваными воротами, на которых сверху было указано имя владельца «Eze les Cellets». Лакей отворил ворота, и они поехали по парку мимо двухэтажного дома и других небольших строений и остановились у бокового входа виллы с розовыми стенами, которая, как это обычно бывает на Средиземноморье, была воздвигнута на напоминающем эспланаду выступе скалы над морем.

Partir 'cest un peu mourir— было одно из немногих французских выражений, которые она знала. Но это неправильно, подумала она. Уехать означало вовсе не умереть, а как бы родиться заново. Здесь все было другое и ничего не напоминало покинутую двадцать четыре часа назад ужасную квартиру Грубер. И она была уже не Марианна Дорфрихтер и даже не Альбина Браммер. Она снова была той маленькой девочкой, которая, укутанная в одеяло, смотрела на стремящийся вверх дым из труб домов напротив, в контурах которого ей рисовались силуэты королей, замков и экзотических цветов.

— Какой чудесный вид, не правда ли? — раздался за ее спиной голос Гольдшмидта. Он подошел ближе к баллюстраде и положил руку ей на плечо. — Ну не жаль было бы все это упустить?

— Ну, конечно, — кивнула она. Но волшебство было нарушено — она снова была Марианной Дорфрихтер.

Несмотря на это, ей доставило удовольствие смотреть, как горничная, довольно пожилая и выглядевшая как королева в изгнании, распаковывала вещи. Марианна спрашивала себя, что думает эта горничная о ее добропорядочных платьях и белье — произведениях фрейлейн Эльзы, которая появлялась в доме два раза в год и шила все для фрау Грубер и ее дочерей — от наволочек до бальных платьев. Примитивные фланелевые штанишки были положены в роскошный шкаф, обитый внутри шелком цвета кардинальской мантии, где им, конечно, было не место.