Лейтенант и его судья

Дорфрихтер откинулся назад и закрыл глаза. Кавалерия! Он видел себя во главе своих солдат, марширующих по улице, ведущей из Линца в Зоммерау. Солнце палит нещадно. Он потный насквозь, у него чувство, что его ноги, стертые в грубых пехотных сапогах, уже не принадлежат ему. И тогда на горизонте образуется вдруг маленькое желтое облако, и когда оно увеличивается, оказывается, что его ядро состоит из расквартированного в Эннсе эскадрона гусар. Они галопом проносятся мимо, и из-под копыт их лошадей бьют фонтаны пыли. Он чувствует грязь на своем лице, которая мешается с его потом.

— Между пехотой и кавалерией никогда не было взаимной симпатии, — сообщает он. — Но это никак не повлияло на мой выбор.

— А как насчет Ходосси? Разве ваша связь с фрейлейн Брассай не была причиной, по которой он был выбран?

— Я думаю, нет. Это были скорее политические соображения. Я говорил уже вам, что венграм в наших войсках я не доверяю.

— А Ландсберг-Лёви? Цианистый калий, который вы использовали, принадлежал Ванини, а Ландсберг-Лёви знал, как вы просили за Ванини.

— Может быть, вы меня еще спросите, почему я Ванини не послал циркуляр?

— А кстати, почему?

— Потому что я был уверен, что он меня не выдаст. Мы были друзья, и я ему доверял. Цезарь и Брут.

В Линце он встречался с Ванини редко. Офицер, ожидающий перевода в Генеральный штаб, должен быть осмотрительным в выборе знакомых. В Сараево командиры были готовы объяснить поведение молодого офицера жалкими условиями жизни в гарнизоне, в Линце же никакого оправдания его образу жизни не было, и его стали считать просто человеком без будущего.

— Перед самым своим отъездом из Линца Ванини спросил вас о цианистом калии. Вы ответили ему, что у вас его больше нет. У вас было ощущение, что он вам не поверил?

— Я никогда не давал ему повода сомневаться в моих словах.

— В чем состояла тайна вашей власти над Ванини? — продолжал допрос Кунце.

— У меня не было никакой власти над ним. Мы были товарищи.

— Ну хорошо. А как вы размножили циркуляры?

— Восьмого ноября я дежурил в казарме, — ответил обер-лейтенант. — Случайно я вспомнил об одном бюро, в котором стоял гектограф. Ключ висел в комнате дежурного унтер-офицера. Я приказал ему проверить запасы на складе, прошел в бюро напротив и сделал десять экземпляров.

— И никто этого не заметил?

— Никто, господин капитан, — сказал Дорфрихтер.

В рапорте об отпуске он указал Зальцбург, но при удачном стечении обстоятельств ему удалось бы незамеченным проехать поездом до Вены. Тогда в полковом журнале должно было стоять, что в решающие часы, когда он отправлял циркуляры, он находился от места преступления в трехстах тринадцати километрах.

Но все пошло не так гладко, как он надеялся. Майор из его полка сел вечером тринадцатого ноября на тот же поезд, как и он, до Вены. Ранее он внезапно решил взять Тролля с собой, хотя собака была известна всем в гарнизоне, но он не смог решиться оставить пса на попечение Алоизии, которая его не слишком жаловала.

Поезд пришел в Вену точно в шесть часов тридцать минут. Он хотел сначала отправить циркуляры на вокзале, но потом передумал и решил бросить их в почтовый ящик на Мариахильферштрассе. Тролля он туда не взял, а оставил его ждать перед булочной напротив вокзала. После того как он его снова забрал, он сел в омнибус, направлявшийся в девятый район, где жила его теща.

— Еще до того, как проснулась ваша жена, вы играли с детьми ее сестры, — перебил его Кунце.

— Так точно, господин капитан!

— Как же вам это удалось?

— Что удалось?

— Проклятье, Дорфрихтер, вы только что приговорили десять человек к смерти! Вам было хотя бы не по себе при детях, которые вас любили и вам доверяли?

— Не по себе? А вы не можете допустить хотя бы на миг, господин капитан, что этим детям безразлично то, что я сделал? Ни один зверь не сравнится с жестокостью маленького ребенка!

— Еще один вопрос, — сказал Кунце и дал знак лейтенанту Хайнриху не заносить ответ в протока! — вы не чувствовали потом раскаяния? Вы, правда, однажды сказали мне, что у вас никакого раскаяния нет, но я, признаться, до конца не поверил. Вы же не варвар, вы цивилизованный человек, христианин. Вы испытываете привязанность к своей жене, вашим друзьям, к собаке, наконец. Как вы могли так полностью избавить себя от всякого сочувстия?

Дорфрихтер в раздумье провел ладонью по лбу, как будто оценивая, какую степень понимания можно ожидать от Кунце. Он не отрывал от него взгляда.

— Я профессиональный офицер, — сказал наконец заключенный. — С самого начала моего обучения убивать — это был мой главный предмет. Если отбросить всякую мишуру, что окружает мою профессию, я не кто иной, как наемный солдат, а еще вернее — гладиатор. Если прикажет кайзер, я убью собственного брата.

— Ни один кайзер вам этого не прикажет!