Лейтенант Хорнблауэр. Рука судьбы (сборник)

Сэр Джон по-прежнему расхаживал по шканцам; по мере того как появлялись неприятельские корабли, капитан флота докладывал:

— Восемь линейных кораблей, сэр Джон.

— Очень хорошо, сэр.

— Двадцать линейных кораблей, сэр Джон.

— Очень хорошо, сэр.

— Двадцать пять линейных кораблей, сэр Джон.

— Очень хорошо, сэр.

— Двадцать семь линейных кораблей, сэр Джон.

За этими словами последовало некое замечание о большом неравенстве сил, на что сэр Джон храбро ответствовал:

— Довольно, сэр, можете больше не считать. Жребий брошен; будь их хоть пятьдесят, я все равно пройду сквозь них.

Семнадцатью годами позже (или четырьмя годами раньше, если вспомнить, что «Лорд Хорнблауэр» написан в 1946 году, а «Мичман» — в 1950-м) Хорнблауэр будет сидеть в капелле Вестминстерского аббатства во время очень торжественной и очень скучной церемонии и смотреть на великого адмирала («Лорд Сент-Винсент, грузный и мрачный, человек, который с пятнадцатью линейными кораблями атаковал почти тридцать испанских»), но если придерживаться хронологической последовательности, то до тех пор читателя ждут еще целых семь книг.

За «Мичманом» (и по времени написания, и по внутренней хронологии событий) идет рассказ «Хорнблауэр и вдова Маккул». В 1951 году Форестер по-прежнему писал главным образом рассказы, которые (хотя бы теоретически) позволяли работать с отдыхом, необходимым для выздоравливающего. «Был рассказ про Хорнблауэра и мятежника-ирландца по фамилии Маккул. Я отчетливо помню, как он возник. В тот вечер я мирно улегся в постель, с полчаса по обыкновению читал какую-то скучную фактологическую книгу, затем отложил ее и выключил свет, как в сто предыдущих вечеров, но не успел положить голову на подушку, как мне пришла идея, вернее, даже зародыш идеи. Я сделал мысленную отметку и попытался уснуть, однако, только задремав, тут же проснулся, поскольку первое семечко идеи дало росток, как это обычно и бывает с идеями. Я вновь поставил мысленную отметку и постарался уснуть снова, но не тут-то было: всякий раз, когда сон вроде бы начинал приходить, являлась новая идея или прежняя поворачивалась новой гранью. Я их не искал, я хотел спать. Но они приходили и выстраивались по порядку. Часа через два весь рассказ про Хорнблауэра и Маккула был практически готов. Не хватало стишка, необходимого для истории, — действие требовало, чтобы сообщение заключалось в стишке. Это подождет до завтра, сказал я себе, в сороковой раз за два часа поворачиваясь на другой бок. Разумеется, подождать оно не могло: если стих не сочинится, весь сложный сюжет пойдет прахом. Соблазн написать его был огромен. Общий замысел был ясен, но исполним ли? Естественно, я не мог не попробовать. Тут началась работа — единственная пока работа над рассказом. Рифмы и шифры складывались и перекраивались в голове. Имя Маккула сменилось с Патрика Теренса на Барри Игнациуса, но я все равно не мог быть уверен в результате, пока в четыре часа не включил свет и не вылез из теплой постели на холодный пол, чтобы найти бумагу и карандаш, записать стихи и убедиться, что они годные.

Они встали идеально; рассказ был завершен. Он даже выдержал сверхкритический разбор, которому я подверг его на следующее утро, когда брился и одевался. То есть он был готов, осталось записать его, включая накорябанный на бумажке стих. <…> Меньше чем за неделю Хорнблауэр получил новое приключение, а „Сатерди ивнинг пост“ — новый рассказ» («Хорнблауэр и я», 1956).

Ко времени выхода «Мичмана» Форестер был уже очень известным писателем, однако грандиозный успех книги стал неожиданностью даже для него. Читатели заваливали его письмами, знакомые не давали проходу, требуя новых подробностей из жизни героя. В «Спутнике Хорнблауэра» Форестер пишет, что в жизни не поддавался на читательские уговоры и всегда (исключая только работу в годы войны) писал лишь то, чего требовала душа. Однако он признает, что назойливые вопросы не дали ему забыть про Хорнблауэра. Это — практическое объяснение, однако были и другие факторы.

«Мне всегда хотелось объяснить, как получилось, что Хорнблауэр женился на Марии, — написал он двенадцать лет спустя. — В первой книге легко было оставить это без объяснений как то, что в жизни иногда бывает, и, надеюсь, натяжки не получилось. Но вот задача описать, слово за словом, как все произошло, манила своей сложностью. <…> И, сознаюсь, я хотел знать, хотел сам выяснить все подробности.