Лейтенант Шмидт

С неутихающим чувством удивления и трепета перед живым ликом истории рассматривал Шмидт крепостные стены, остроумно сооруженные башни и ворота столицы Херсонесского государства. Части мраморных саркофагов. Глиняные лепные сосуды с изящным орнаментом, сосуды, расписанные черным и красным лаком. Как заманчиво таинственны эти женские фигуры в плащах и головы мраморных атлетов, глядящие из глубины тысячелетий!

Лекифы — кувшинчики-флаконы для благовоний и масел — так изящны, браслеты, серьги, кольца так похожи на современные, даже лучше, что становилось страшно.

Особенно долго стоял Шмидт у мраморной плиты, покрытой письменами. Древнегреческий текст перевели на русский язык. Он оказался присягой, которую две тысячи двести лет назад принимали граждане Херсонеса: «Клянусь Зевсом, Землей, Солнцем, Девой, богами и богинями Олимпийскими и героями, кои владеют городом и укреплениями херсонеситов: я буду единомыслен относительно благосостояния и свободы города и сограждан и не предам ни Херсонеса, ни Керкинитиды, ни Прекрасной гавани, ни прочих укреплений, ни прочих земель, которыми херсонеситы владеют или владели, ничего — никому — ни эллину, ни варвару, но буду охранять для народа херсонеситов. И не нарушу демократии и желающему предать Или нарушить не дозволю и не утаю вместе с ним, но заявлю городским демиургам».

Граждане Херсонесского государства клялись действовать только по законам, только в пользу общины херсонеситов и ее граждан, охранять демократию и свободу. Мраморная надпись заканчивалась следующими словами: «Зевс, и Земля, и Солнце, и Дева, и боги олимпийские, пребывающему мне в этом да будет благо и самому, и роду, и моим, а не пребывающему — зло и самому, и роду, и моим, и да не приносит мне плода ни земля, ни море, ни женщина, да не…»

Шмидт уезжал из Херсонеса встревоженный и счастливый, размышляя о сложных, извилистых путях истории.

Неужели после двух тысяч лет развития мы не достойны гражданской свободы? В рабовладельческом Херсонесском государстве демократия существовала только для свободных граждан, и то она сопровождалась таким искусством в ремеслах и постройках, такой лучезарной гармонией в искусстве, которые сейчас кажутся чудом.

Глядя на улицы Севастополя, террасами спускающиеся к морю, Шмидт думал о том, что этот естественный амфитеатр самой природой и историей создан для народных сборищ, для торжества демократии и свободы.

Попав на берег, подшкипер 2-й статья Василий Карнаухов улучил минутку и, оглянувшись по сторонам, постучался во флигелек на Соборной, 14.

Шмидт тотчас узнал матроса, с которым плавал еще на «Игоре», обрадовался ему, провел в кабинет, усадил на оттоманку и забросал вопросами, как и где жил он в последние годы.

Чувствуя себя легко и свободно с «учителем Петро», Карнаухов рассказал, что еще в 1903 году был призван на военную службу и назначен сначала в экипаж, а потом на крейсер «Очаков».

— Ну как твой «Очаков»? Говорят, последнее слово техники…

— Да, корпус и машины мощные… Будем делать узлов по двадцать пять. Шутка сказать, «Очаков» обошелся, говорят, почти в восемь миллионов рублей.

— Восемь миллионов… — задумчиво повторил Шмидт и зашагал по кабинету, приглаживая свои густые волосы. — Действительно, последнее слово техники казнокрадства. В Англии самый лучший дредноут стоит три миллиона.

Шмидт помолчал, потом вдруг живо спросил:

— Как ты думаешь, Василий, если б повторилось революционное выступление… Как на «Потемкине», да еще посерьезнее. Ведь теперь, после позорного поражения в войне, многим ясно, что руль государства не в тех руках… Много кораблей примкнуло бы?

Карнаухов замялся. Потом сказал, что надеяться можно, пожалуй на «Очаков», да еще, говорят, на «Пантелеймон», то есть на «Потемкин», и на некоторые миноносцы… А вообще трудно сказать.

— А не добавить ли к этому списку, — возбужденно проговорил Петр Петрович, поднимаясь с кресла, — «Трех святителей» и кое-какие номерные миноносцы?..

Карнаухов неуверенно возразил, что велик риск — связь между кораблями плохая.

Через несколько часов на «конспиративной квартире» в трюмном отсеке «Очакова» он взволнованно рассказывал товарищам о последней встрече с лейтенантом Шмидтом.

После восстания на «Потемкине» мысль о новых выступлениях стала всеобщей. Она была в умах, в сердцах, ею был насыщен воздух.

Матросы «Потемкина» прикрепили к трупу убитого офицером матроса Григория Вакуленчука записку, в которой призывали народ: «Отомстим кровожадным вампирам! Смерть угнетателям! Смерть кровопийцам! Да здравствует свобода!» Потом один из матросов добавил: «Один за всех — все за одного». Этот лозунг безымянного потемкинца передавали из уст в уста. Для тысяч матросов, сознание и чувство которых было потрясено, он становился священным заветом.

Многие матросы из рассказов и листовок уже знали, что такое социал-демократическая партия. Далеко не всем очаковцам было известно о революционных делах машиниста Саши Гладкова, но этого крепыша с энергичным, веснушчатым лицом и живыми черными глазами уже прозвали «Сашей-бунтарем».