Лекарь

– На какую? Падальщика или солдата? Палачу разрешено перейти только в эти две категории. Остальные ремёсла для него под запретом. Но я и не хочу менять профессию, я хочу только, чтобы мне вернули человеческое уважение за то, кто я есть, а не кем считаюсь чернью. Ладно, пустое, давайте вернёмся к фактам: тела убитого вы не видели, значит рану не осмотрели.

– А что бы это нам дало?

– Мы бы узнали, убийца правша или левша.

– Вы не поверите, но я не знаю о Пауле он правша или левша, сейчас я даже не могу вспомнить, на какую сторону он цепляет шпагу.

– Да, незадача. Со слугами разговаривали?

– Лично нет, но они присутствовали при нашем разговоре со вдовой и ничем не выразили своего несогласия с её рассказом.

– Никаких зацепок. Скажите, а когда хоронят беднягу-купца?

– Завтра в полдень.

– Вам надо быть на похоронах. Мало того, вы должны улучить возможность обратиться к вдове наедине и оповестить её, что фендрик умер, но перед смертью назвал вам имя. Это всё. Скажите только это, с упором на «вам», и удалитесь.

– Для чего всё это? Что вы задумали?

– Простите, но пока раскрыть не могу. Это только догадка. Выполните что я вам сказал и, может быть, это поможет вашему приятелю.

На отпевании и захоронении из полка присутствовали я, лейтенант фон Готтберг и несколько случайно забредших в поисках угощения солдат. За фон Готтбергом я не замечал сентиментальности и набожности, как не подозревал о его связи с покойным. Зная однополчанина как сердцееда и волокиту, можно было предположить скорее близость к вдове, которой он на моих глазах услужливо подносил свой платок, поддерживая её за стан. Я дождался, пока схлынет череда сочувствующих и в сени кладбищенских деревьев приблизился к вдове, произнеся, смотря ей прямо в глаза, заученную тираду: «Знайте, милая фрау, мой друг фон Корф сегодня преставился на моих руках, но перед смертью назвал мне имя». Клянусь, я видел, как сузились её зрачки и застыла на вздохе роскошная грудь. Но тут она поднесла платок к глазам и отстранилась от меня, не сказав ни слова.

Остаток дня я провёл в полку, в лекарских заботах, а вечером направлялся в тюрьму на встречу с Моссом. В тёмном переулке я услышал шорох и сразу за ним громкий свист. Оборачиваясь, я ощутил резкую боль в боку и опустив глаза увидел, что из моей плоти торчит фут стали. Сзади доносились как сквозь сон звуки борьбы, а я почувствовал страшную усталость, сполз наземь, и перестал что-либо ощущать.

Открыв глаза, я понял, что нахожусь в тюремном лазарете на одной из свободных коек. Рядом со мной на табурете восседал Мосс и улыбался отеческой улыбкой.

– Вы опять с нами, дорогой коллега.

– Не называйте меня так, – вымолвил я, ощущая сильную боль в левом боку. Мой торс от грудины и до таза был затянут повязкой.

– Почему же? Разве вы бы сами не гордились таким чудом десмургии? А операция, которую я вам провёл, чтобы вытащить лишнее из вашего организма, не дав при этом его покинуть не лишнему? Это же вершина хирургического искусства! Я о том, как вытащил из вас шпагу и остановил кровотечение.

– Как эта шпага оказалась во мне? Чья она?

– Не буду держать вас в неведении – это орудие убийства принадлежало вашему однополчанину фон Готтбергу.

– Лейтенанту?! Но почему он на меня покушался? Странно. Я с ним никогда не ссорился, как, впрочем, и не дружил.

– Зато он понял, что вы дружили с фендриком, который перед своей мнимой смертью передал вам сведения, которые вы знать не должны. Об этом ему поведала любовница – новоиспечённая вдова.

– Так они любовники? И вы об этом знали? Потому и предложили мне расшевелить их осиное гнездо? Это они убили купца? Понимаю, тот их застал в неподдающейся разночтениям ситуации. А при чём тут Пауль? Он был их поверенным? Нет, я решительно запутался.

– Фон Готтберг уже здесь, в тюрьме. И во всём сознался, когда ему посулили лёгкую и благородную смерть от обезглавливания, вместо удушения и прочих мук. А главное, что подвигло его на откровенность – вид фендрика, живого и, как он думал, когда мы завели его сюда, здорового. Мы пригрозили ему очной ставкой этим утром, скрыв, что фендрик до сих пор без сознания. А уж если он будет обличён свидетелем и пострадавшим, то ни о какой лёгкой смерти не будет и речи.