Лекарство от любви – любовь

– Да, знаете… Есть такая итальянская сказка про мальчика Джельсомино, у которого был очень сильный голос…

– Так это ваша дочь? – опешила Кристина от такого поворота событий. Детские сказки с образом сексуальной нимфетки никак не вязались.

– Конечно. – Он слегка удивился. – А вы что подумали?

Глаза его сверкнули лукаво. Наверное, все-таки лестным показалось предположение Кристины.

– А я подумала – любовница, – разозлившись на себя окончательно, выдала Кристина. И, чтобы поставить наконец точку в этой непонятной истории, полюбопытствовала: – И чего мы с вами вообще здесь стоим?

– И правда, – живо откликнулся он. – Может быть, если у вас есть время, посидим где-нибудь? Здесь неподалеку есть одно маленькое, очень уютное кафе. Там варят настоящий, очень вкусный кофе. Я хотел бы вас угостить…

– Что-о? – пропела она в ответ, взметнув брови.

Точка, так смело ею только что поставленная, неожиданно превращалась в многоточие. Вот такая вот нехитрая грамматика… Знак вопроса уже вырисовывался где-то вдали. А через несколько минут они уже сидели в маленьком и уютном кафе, за столиком, старомодно накрытым ажурной белой скатертью.

Кафе называлось «Ретро». В кафе играла музыка. Чья-то неугомонная скрипка создавала ностальгическую атмосферу горько-сладких воспоминаний о прошлом. Чайковский, серенада для струнного оркестра. Сочинение сорок восемь. В воздухе витали запахи, вполне мирно сосуществуя друг с другом. Пахло красным вином, пролившимся на белоснежную скатерть за столиком неподалеку. Жареной картошкой, купающейся во фритюре на кухонной плите. Деревом, покрытым свежим лаком, шепотом влюбленных пар за столиками, кокетливыми улыбками официанток… Пахло снегом, который шел за окном, оставляя мир в меньшинстве, как сказал бы Бродский…

– Меня зовут Артем, – представился он, когда они уже сидели за столиком. Кристина облегченно вздохнула – теперь ей по крайней мере не придется мысленно называть его «мужиком», «мужиком в лохматой шапке», «мужиком в варежках» и так далее. Надо же, как все просто. Артем.

– А меня зовут Кристина.

– Я предлагаю сразу перейти на ты. Чтобы не возникало впоследствии неловких моментов.

И куда только подевалась его неуверенность, словно он снял ее с себя вместе с мохнатой лисьей шапкой и варежками, сдал в гардероб кафе, обменяв на тусклый алюминиевый жетончик. Сбросил, как сбрасывает кожу змея, как Василиса Прекрасная сбрасывала свою лягушачью шкуру и превращалась в обалденную принцессу…

В тот вечер это сравнение ее рассмешило. Мужик по имени Артем оказался весьма симпатичным нахалом. О каких последствиях он говорит?

– Хорошо, давай на ты, – сказала она, уже тогда поняв, что инициатива в разговоре всегда будет принадлежать ему. И снова, чуть позже, уже слегка захмелев от выпитого вина, она подумала о том, что он ей нравится. Кофе в тот вечер они почему-то заказывать не стали.

А вино было вкусным. Кристина пила его медленно, смакуя каждый глоток, и почти весь вечер молчала. Пакет с картошкой и «всяким луком» бугристой кучкой примостился на стульчике рядом. Время от времени Кристина бросала на него взгляды, вспоминала, что мать велела сварить суп, и равнодушно отворачивалась, понимая, что до кухонной плиты доберется сегодня не скоро.

Артем оказался художником. И не каким-нибудь простым художником, малюющим жалкие зарисовки из жизни городского парка прямо с натуры, с вычетом бесконечных карапузов, мамаш с колясками и потенциальных мамаш с животами – только пруд, только деревья рядом с прудом и деревья, отраженные в пруду. Артем был не простым, а известным художником. Не в масштабах вселенной и даже не в масштабах страны, но на городском уровне. Он просто назвал Кристине свою фамилию, и больше ничего говорить было не нужно. Живописью она не интересовалась никогда, но телевизор в доме имелся. Кристина использовала его в качестве фона, на котором производилась чистка ковров, надраивание полов, утюжка белья и все прочие прелести женской доли. То есть телевизор Кристина никогда не смотрела, она его только слушала, и фамилию художника – Гнедич – слышала неоднократно. И про выставки в Музее Радищева и в Доме национальных культур хоть и понаслышке, но знала.

Впрочем, ни слова о выставках в тот вечер он не произнес. Не заводил глаза надменно к потолку, небрежно уточняя: Гнедич. У него просто была такая манера разговора – периодически обращаясь к самому себе, называть себя по фамилии.

«Ну и дурак ты, Гнедич, подумал я тогда. Кретин узколобый…»

Об остальном Кристина сама догадалась. И даже о том, что зарабатывает художник Гнедич не слишком много, но и не слишком мало по меркам обычных людей. И о том, что все заработанное без остатка вкладывает в самое дорогое сердцу предприятие – в Светочку. В ее шубки, сапожки, сережки. Отсюда и лисья шапка, отсюда и образ несостоявшегося мужчины, по колено увязшего в дачном черноземе.

Вино в бокалах появлялось и исчезало снова. Лук, томящийся в безвоздушном полиэтиленовом пространстве, уже начинал потихоньку заявлять о себе, требуя свободы.