Лекарство от любви (СИ)

— Я собираюсь править миром, если ты не забыл. С твоей, конечно, помощью.

Некоторое время Бенедикт молчал. Затем ему пришла в голову новая мысль:

— Кстати, о членовредительстве… Ты говоришь, что даже казни не останавливают ревнивцев. И тут, в принципе, нет ничего необычного — влюбленные идиоты готовы отдать за тебя жизнь. Но вот если наказанием будет не смерть, а кастрация…

— Хм! — оценила Изольда. — Хорошая идея. Даже удивляюсь, как я сама об этом не подумала. Боюсь только, что к трем нынешним приговоренным применить подобную меру будет сложно чисто технически.

— В смысле?

— «Сестры», — вздохнула Изольда. — Все три — женщины из моего элитного разведывательно-диверсионного подразделения. Вот почему меня это так обеспокоило — если бы не донос, у тебя не было бы ни шанса.

— Вот оно как, — пробормотал Кай. — Женщины желают убить меня, ревнуя ко мне женщину, которая не может любить ни меня, ни их, и которую не могу любить я. Пусть даже последние пункты им неизвестны, но все равно — какая несусветная дичь!

— Хочешь казнить их лично? — вдруг предложила Изольда.

— Я? — растерялся Кай, полагая, что она хочет таким оригинальным способом сделать ему приятное. — Да нет, как-то не особенно… Я ведь их даже никогда не видел.

— А если я тебя попрошу?

— У тебя что — закончились палачи?

— Я хочу посмотреть, как работает твое заклятье, — терпеливо пояснила Изольда. — А убивать ради этого еще одну лошадь, — она уже знала историю его бегства из Кербельсбурга, — было бы и нерационально, и негуманно.

— Ты что, не веришь мне на слово?

— Рациональный подход требует верить не словам, а опыту, не так ли? Ничего личного.

Ну а почему нет, подумал Кай. Они хотели его смерти и, значит, заслужили собственную.

Никаких комплексов по поводу умерщвления беспомощных врагов, столь часто и безосновательно противопоставляемого убийству в бою, он не испытывал: заслуживает ли человек смерти, определяется тем, что он совершил или намерен совершить, а не тем, способен ли он сопротивляться. И уж тем паче не половой принадлежностью, разумеется. А если окажется, что их оговорили, он даст им последнюю возможность оправдаться.

Послышался робкий стук.

— Да! — громко разрешила Изольда.

На галерею вышел старый лакей в долгополой фиолетовой ливрее.

— Ужин готов, Госпожа, — поклонился он. — Изволите приказать подавать на стол?

— Изволю, — кивнула та.

— Слушаюсь, Госпожа, — старик вновь поклонился и вышел, пятясь задом. Все это время он смотрел только на Изольду, не удостоив Бенедикта и мимолетным взглядом. Кай знал, что прежде этот человек был богатым банкиром, пожертвовавшим Изольде все свое состояние.

У выхода с галереи Изольда обернулась:

— Сделаешь это после ужина? Мне бы не хотелось заставлять их мучиться ожиданием до завтра. Они заслужили быструю смерть… своими прошлыми заслугами.

— Лучше прямо сейчас, — решил Кай. — Я никогда не ем, не доделав дела — это отбивает мне аппетит.

— Хорошо. Идем.

Они прошли к подъемной машине и спустились до середины скалы, а потом углубились в один из коридоров. Кай уже знал, что этот коридор, едва ли не самый длинный из всех, ведет к темнице. Внутри он, конечно, еще не бывал. Знал только, что камер в темнице немного. За тяжкие провинности во владениях Изольды полагалась казнь, за мелкие недовольство Госпожи само по себе служило достаточно суровым наказанием — куда более суровым, чем дискомфорт тюремного заключения. Также существовали наказания понижением в звании и должности, временным или постоянным переводом на тяжелые и грязные работы вроде чистки выгребных ям. (Интересно, подумалось Каю, а тот, кто выносит горшок за самой Изольдой, считает ли свою работу наказанием — или наоборот? Тьфу, гадость какая!) В общем, подолгу содержать арестантов в камерах без всякой пользы за казенный счет здесь никто не собирался. Даже несмотря на практическую неограниченность «казенного счета» Изольды.

Толстый низенький тюремщик, гремя ключами, отпер одну из тяжелых дверей; никакого окошка, знакомого Каю по кербельсбургскому опыту, в двери не было, и он сразу понял, почему. Темница оказалась темницей в буквальном смысле — тьма в вырубленном в недрах скалы каземате была абсолютной, и на светильники здесь тоже никто не тратился. Тюремщик первым вошел внутрь с факелом и засветил от него фонарь, стоявший на столе; этот стол, вмурованный в пол, предназначался вовсе не для заключенных, а для дознавателя, ибо комната использовалась для допросов. На столе, помимо письменного прибора, стоял железный ящик с устрашающего вида инструментами, а рядом со столом — закопченная жаровня на длинных металлических ножках. Пыточные инструменты сияли хирургической чистотой, и Кай понадеялся, что они используются тут более для психологического эффекта, чем по прямому назначению.