Лекарство от меланхолии

Он был что-то не в меру весел. Буйная радость бродила и бурлила в нем – того и гляди выплеснется через край. Жена нахмурилась:

– Чем это от тебя пахнет?

– Пахнет? Пахнет? Как так – пахнет? – Финч вскинул седеющую голову.

Жена подозрительно принюхалась.

– Сарсапарелью, вот как.

– Быть этого не может!

Его нервическая веселость разом оборвалась, будто слова жены повернули какой-то выключатель. Он был ошеломлен, растерян и вдруг насторожился.

– Где ты был утром? – спросила Кора.

– Ты же знаешь, прибирал на чердаке.

– Размечтался над старым хламом. Я ни звука не слыхала. Думала, может, тебя там и нету, на чердаке. А это что такое? – она показала пальцем.

– Вот те на, это еще откуда взялось?

Неизвестно, кому задал Уильям Финч этот вопрос. С величайшим недоумением он уставился на черные металлические велосипедные зажимы, которыми оказались прихвачены его брюки у костлявых щиколоток.

– Нашел на чердаке, – ответил он сам себе. – Помнишь, Кора, как мы катили на нашем тандеме по проселочной дороге? Это было сорок лет назад, рано поутру, и мы были молодые.

– Если ты нынче не управишься с чердаком, я заберусь туда сама и повыкидаю весь хлам.

– Нет, нет! – вскрикнул он. – Я там все разбираю, как мне удобно.

Жена холодно поглядела на него.

За обедом он немного успокоился и опять повеселел.

– А знаешь, Кора, что за штука чердак? – заговорил он с увлечением. – Всякий чердак – это Машина времени, в ней тупоумные старики, вроде меня, могут отправиться на сорок лет назад, в блаженную пору, когда круглый год безоблачное лето и детишки объедаются мороженым. Помнишь, какое вкусное было мороженое? Ты еще завернула его в платок. Отдавало сразу и снегом, и полотном.

Кора беспокойно поежилась.

«А пожалуй, это возможно, – думал он, полузакрыв глаза, пытаясь вновь все это увидеть и припомнить. – Ведь что такое чердак? Тут дышит само Время. Тут все связано с прошедшими годами, все сплошь – куколки и коконы иного века. Каждый ящик и ящичек – словно крохотный саркофаг, где покоятся тысячи вчерашних дней. Да, чердак – это темный уютный уголок, полный Временем, и, если стать по самой середке и стоять прямо, во весь рост, скосив глаза, и думать, думать, и вдыхать запах Прошлого, и, вытянув руки, коснуться Минувшего, тогда – о, тогда…»

Он спохватился: оказывается, что-то, хоть и не все, он подумал вслух. Кора торопливо ела.

– А ведь правда интересно, если б можно было и впрямь путешествовать во Времени? – спросил Уильям, обращаясь к пробору в волосах жены. – И чердак, вроде нашего, самое подходящее для этого место, лучше не сыщешь, верно?

– В старину тоже не все дни были безоблачные, – сказала она. – Просто память у тебя шалая. Хорошее все помнишь, а худое забываешь. Тогда тоже не сплошь было лето.

– В некотором смысле так оно и было.

– Нет, не так.

– Я что хочу сказать, – жарко зашептал Уильям и подался вперед, чтобы лучше видеть картину, которая возникла на голой стене столовой. – Надо только ехать на своей одноколеске поаккуратнее, удерживать равновесие, балансировать между годами, руки в стороны, осторожно-осторожно, от года к году: недельку провести в девятьсот девятом, денек в девятисотом, месячишко или недели две – где-нибудь еще, скажем в девятьсот пятом, в восемьсот девяносто восьмом, – и тогда до конца жизни так и не выедешь из лета.

– Что еще за одноколеска?

– Ну знаешь, такой высокий велосипед об одном колесе, весь хромированный, на таких катаются актеры в цирке и жонглируют всякой всячиной? Тут главная хитрость – удерживать равновесие, чтоб не свалиться, и тогда все эти блестящие штуки так и летают в воздухе, высоко-высоко, блещут, сверкают, искрятся, мелькает что-то пестрое – красное, желтое, голубое, зеленое, белое, золотое… над головой у тебя летают в воздухе все эти июни, июли и августы, сколько их было на свете, а ты знай подкидывай их, как мячики, да улыбайся. Вся соль в равновесии, Кора, в рав-но-весии.

– Тра-та-та, – сказала она. – Затараторил, тараторка.

Он вскарабкался по длинной холодной лестнице на чердак, его пробирала дрожь.