Лекарство от скуки

— Я надеюсь, ничего не поправимого ты не совершил? — Раздался голос генерала Измайлова с какой-то злой издёвкой. Громов, казалось, оставался совершенно спокоен, и, как Наташа поняла по интонации, мягко улыбнулся.

— Нет. — Ответил просто. — Но ведь это очень легко исправить. — Добавил тут же, отчего по квартире покатился глухой рык генерала.

— Совсем страх потерял, щенок?

— Просто мне очень нравится ваша дочь. И никто не будет любить её так, как я. Вы уж мне поверьте.

— Не забывайся!

— Наташа очень расстроится, если я вдруг исчезну. Первая любовь заставляет совершать ошибки. И вот тогда действительно случится непоправимое.

— Ты мне угрожаешь?

— Я знаю, что так будет. Вы можете говорить что угодно, бравировать своим опытом и уверенностью, но я тоже кое-что в этой жизни понимаю. И Наташу знаю куда лучше вас. Маленькая и наивная, она сейчас легко внушаема. А вы действуете грубо. Девушки этого не любят. Особенно если эта грубость становится преградой к любви.

— Тебе нечего делать рядом с ней. У моей дочки большое будущее, а ты… навсегда останешься уличной шпаной.

— Зачем же вы так? У меня есть таланты. Возможностей, может, и нет, а вот талантов — сколько хотите.

— Пошёл ты к чёрту со своим бредом!

— Куда уж там… кажется, только от него вернулся. Сейчас другого хочу. Рассказать, чего именно?

— Лучше поведай, что я должен сделать, чтобы твоё желание исполнить. — Недобро шепнул генерал. Так, что его голос больше напоминал угрожающее шипение огромной змеи.

— Ну, раз уж вы так настаиваете. — Неприятно рассмеялся Громов, но как-то объяснять себе этот смех Наташа не захотела.

Голоса стихли и стали похожи на едва различимое эхо глубокого колодца. Они стали пусты, невыразительны, а вскоре разговор был окончен. Громов вошёл в спальню, посмотрел на Наташу, совершенно не интересуясь тем, отчего же она не спит, отчего одета.

— Тебе нужно пойти с отцом. — Проговорил со скупым сожалением.

— Зачем?

— Потому что так будет правильно.

— И ты меня отпускаешь?

— Не имею права удержать.

— И что будет дальше?

— Ничего. Ты станешь великой пианисткой. Точно, как мечтала. А я исчезну.

— Зачем ты со мной так? Что он тебе сказал?

— Правду. Такую, какой она будет.

— Да? И какой же? — Горько усмехнувшись, Наташа отвернулась.

— Тебе не понравится. — Покачал головой Громов, не позволяя истерику включить, даже не позволяя повысить голос! — Иди. — Открыл он дверь, выгоняя не просто из комнаты, из жизни своей выдворяя.

— А если нет? А если я так несогласна?

— Тогда запомни одну простую истину: мысль материальна. И если ты чего-то хочешь, если ты к этому идёшь несмотря ни на что, непременно именно так и случится.

— Случится что?

— Всё, чего пожелаешь. — Пожал он плечами.

— Я хочу, чтобы у нас всё было хорошо. У нас с тобой.

— Значит, так и будет. Только не сейчас.

— Что ты такое говоришь?!

— Наташа, я не вор. Пусть шпана подзаборная, пусть недостоин, но воровать твою жизнь не хочу, не стану. Ты вырастешь, ты многое пересмотришь, переоценишь и… и если по-прежнему захочешь… — Он глубоко вздохнул и скорбно поджал губы. — Только так.

— А сейчас мне уйти?

— А сейчас уходи.

— И обязательно вырасти, поумнеть, повзрослеть?

— Обида ведёт нас по ложному пути, Наташа. — Завершил он свои уверения и отвернулся первым.

Разговор показался каким-то нелепым и бессмысленным. Каким-то абсурдным! Словно и не они разговаривают. Эмоций не было и слова… они не находили в душе совершенно никакого отклика! Наташа даже успела подумать, что Громова она вовсе и не любила и лишь потом…

— Прощай, Громов.

Наташа встала с постели, бросив короткий презрительный взгляд на серое, застиранное, скомканное бельё, на настенный ковёр, который наверняка закрывает дыру в стене, на убогое убранство комнаты. На Мишу смотреть не могла. Расплакалась бы, начала бы позорно умолять, проситься. И с той мыслью, что сегодня мужчины всё решили за неё, пришлось свыкнуться, проглотив её, как горький ком.

Приблизившись к выходу, встретилась глазами с отцом. «Я всё делаю для тебя, я всё делаю правильно» — говорили его глаза. — «Это был последний раз, когда ты что-то решил за меня» — резанули её. Они не сказали друг другу ни слова. Ни сегодня, ни завтра, ни через неделю. Они будто разучились говорить друг с другом.

Слух о том, что той ночью Громов исчез, как и не было, рвался через закрытые окна, двери, сквозил в комнату с потоком ненавистного воздуха. А Наташа продолжала молчать. Так, словно ей было всё равно. Что-то внутри умерло. Так же незаметно и сухо, как ушла их последняя встреча. Или она захотела, чтобы было так… Она потеряла интерес к музыке, перестала её понимать, перестала чувствовать. «Каприз» — показалось сразу. «Диагноз» — поняла Наташа потом, сидя за роялем в неизменной позе без единого движения, без единого звука в душе, в сердце. Больше не кружилась меж ярких и насыщенных нот, не взлетала на них и не падала. Её душа разбилась. Раз и навсегда. Как маленькая фарфоровая статуэтка. И осколки больно ранили изнутри, врастая в нутро, прячась в нём, чтобы всегда помнила об этой боли.