Лекарство против страха

— Как тут не понять? — сказал Савостьянов и обернулся ко мне. — Погляди на него: лучший друг и главный компаньон Сеньки Супоницкого, три совместных привода в разное время и в разные места за одно и то же — «рыжевье» и валюта… Савостьянов развернул сверток и разложил на столе небольшую пачечку долларов и аккуратный столбик золотых монет. — Вчера мы их наконец прихватили с поличным, ну Сенька и рванул дворами. Я, конечно, за ним. А он баскетболист, зараза, силы у него полно; он всю дорогу гуляет, выпивает да отдыхает, а я тут на работе замотанный, да еще мениск у меня в колене. Быстро, гад, бегает, — Савостьянов засмеялся неожиданно, — но я его догнал, конечно. У него — физкультура и страх, а у меня — долг да злость. Схватил за патлы длинные и в мусорный бак засунул. Держу и своим ору, чтобы помогали. Ну, ребята подбежали, сидим мы на нем вдвоем, а он еще: «Ру-уки больно!» Сильно, значит, мы его прижали, ну да и нам, думаю, лишь бы не слабо. А на заднем сиденье у этого деятеля находим сто семьдесят пять долларов и десять «Джорджей». И после этого мой процессуальный противник, — Савостьянов обличающе ткнул пальцем в сторону таксиста, — не изволит чистосердечно признаваться и искренне раскаиваться. Фу!

— Нету у тебя душевного подхода к людям, — с укоризной сказал таксист. — Ты бы лучше провел мне с Сенькой очную ставку.

— Точно. Чтобы вы у меня на глазах вырабатывали совместную позицию? Как-нибудь в следующй раз, когда я перейду в адвокаты.

В кабинет, постучавшись, вошли конвоиры.

— Счастливого пути, — сказал Савостьянов насмешливо. — Я распорядился: в любой момент получишь у дежурного бумагу и карандаш для чистосердечного признания…

— Будь спок, — так же насмешливо ответил таксист, и его увели, а Савостьянов стал мне жаловаться на трудности текущего момента:

— Понимаешь, Стас, развелись эти гниды, сам не знаю почему, а такого паскудного жулика, как валютчик, просто поискать. Это ну прямо тигролев какой-то!

— Тигролев? — не понял я.

— Ну да, необыкновенная помесь, непривычная нашему брату. Понимаешь, воры там, грабители ваши — тоже не цветочки, но эти паразиты… Лоск, культура якобы, здоровенные, сволочи, — они тебе и в футбол играют, и боксом занимаются, и по-английски шлепают. Они тебе все моды знают и какой вилкой какую рыбу есть. И в политике разбираются — она видишь ли, на биржевой курс влияет. И тут, понимаешь, интересный момент происходит. Вот эти «Джорджи», — Савостьянов разложил на столе золотые монеты с изображением английского короля Георга IV, — они рублей по сто покупают. Через час-два они их сбудут уже по триста. Да еще доллары. За полдня две-три тысячи в кармане. Быстро, культурно, в «приличном» обществе добытые тысячи. Плюс спортивная фигура, вся в замше и на платформах. Плюс уважение в любом ресторане. И вот уже развалился такой тигролев за столиком в Доме журналистов, а я, представь себе, стою у входа, и вахтерр меня по моему удостоверению не впускает: у нас, говорит, только члены союза. Прорываюсь я, конечно, заказываю нарзан и наблюдаю, как официантка, повернувшись задницей ко всем остальным, в лучшем виде обслуживает главного члена союза — нашего тигрольва. И он сидит себе и чувствует, что нет его умнее и способнее. У-ух, паразиты! — закончил Савостьянов свое прочувствованное и, видимо, давно наболевшее выступление.

— Давай о моих делах потолкуем, — предложил я.

— Значит, так, — Савостьянов открыл свой замечательный книжный шкаф и достал из него плотную папочку. — Здесь у меня копии разных документов по «Рыболов-спортсмену». Развернулись они лет пять назад, и каким образом? Был там такой завскладом Умар Рамазанов. Сговорился он с начальником цеха производственного комбината и с бригадиром из этого же цеха выпускать левый трикотаж. Кофточки, тренировочные костюмы и прочий дефицит. Наладились они все это хозяйство сбывать через шесть магазинов. А выручку, само собой, делили в заранее установленной пропорции…

— Меня все это интересует в подробностях, Николай Иванович, — сказал я.

— У нас и подробности не заржавеют, — пообещал Савостьянов, полистал папочку и раскрыл ее на разрисованной цветными карандашами схеме. — Вот, гляди.

Схема была интересная и напоминала бильярдное поле с рассыпавшимися по нему после первого удара кием шарами-кружочками, в каждом из которых значилась фамилия и должность одного из «компаньонов». Я всматривался в нее, слушал подробные пояснения Савостьянова, и постепенно схема начинала оживать для меня, как электрические движущиеся картины на стенах Центрального телеграфа во время праздничной иллюминации; медленно, но верно начал я понимать связи в этом запутанном деле, постигать хитрость внутренней механики этой машины воровства и жульничества.