Лекарство против страха

— Вздор! Бредни ленивого и сумасшедшего старика, — обессиленно шепчет Фуггер. — Князья Больштедские до сих пор не расплатились со мной по Утрехтскому займу…

Я присел к кровати Фуггера, взял его холодную, липкую руку и сказал:

— Бедность так же к лицу достойного, как красная сбруя белому коню, ибо она смягчает сердце и смиряет гордыню…

— Лечи меня, Парацельс, вытащи меня из этой бездонной холодной пропасти, и белому коню твоего достоинства никогда более не понадобится красная сбруя бедности.

— Примите эти таблетки, вам надо заснуть и успокоиться. Я обещаю вам жизнь. Я предрекаю вам громадный Мафусаилов век…

Фуггер заплакал — зло, обреченно, несчастно:

— И ты, Парацельс, плут. Мое дело плохо, коли ты сулишь мне века библейского старца…

Я развожу в серебряном кубке темный порошок из веществ минеральных и толченых трав очищающих, даю выпить больному:

— Не такой уж вздор говорил Альберт-алхимик. Вы уже назвали меня плутом, а истина состоит в том, что 989 лет Мафусаила отсчитывались по лунным месяцам, значит, по нашему христианскому летосчислению, прожил старец чуть более восьмидесяти лет…

Но Фуггер не слышит: он спит.

При пробуждениях я пою Фуггера пугающе красным раствором марганцевого минерала, трижды в день даю жидкую кашицу из крахмала, невыносимо горькую настойку из колючих мясистых листьев столетника, мутный отвар дубовой коры, медовый настой золотой тинктуры.

Катятся дни, и однажды я замечаю устремленный на меня взгляд Фуггера — ясный, твердый взгляд человека, вынырнувшего из холодного потока беспамятства и ощутившего под ногами твердь жизни.

— Скажи мне, Парацельс, правдивы ли слухи о тебе, будто ты маг и чародей? Правда ли, что ты умеешь превращать неблагородные металлы в золото и способен прорицать будущее?

— Камни дорожные, согретые духом человеческим, становятся золотом. Загляни внимательно в день минувший, и ты узришь в нем день завтрашний.

— Ты отвечаешь туманно. Но ты предрек мне век Мафусаилов, и я благодарен тебе за это — ты помог мне сделать первый шаг на этой длинной дороге, и я полагаю тебя отныне своим вторым родителем. Однако есть у меня ценность большая, чем жизнь, — судьба дела моего, участь дома моего, пути свершения потомков моих. Скажи, Парацельс, что ждет их впереди?

Я молчу, я гляжу в сторону.

— Отвечай мне, маг! Мне нужна правда, какой бы она ни была, ибо мой день сегодняшний для потомков моих станет минувшим, и я хочу обеспечить их судьбы отсюда, из мглы времени, которое будет для них безвозвратным прошлым. Говори, и я в награду сделаю тебя своим домашним врачом. А если ты будешь морочить мне голову своими туманными алхимическими речениями, то я велю страже выдрать тебя плетьми…

Я кланяюсь:

— Доброта ваша так безгранична, что я могу ответить на нее только чистой правдой. Мне не дождаться вашей благодарности, ибо я не маг, вижу лишь то, что доступно очам человеческим. И я был властен над вашей участью только сегодня. В дне завтрашнем вас всех — Фуггеров семи колен — ждет вырождение, разорение, бесчестие, тлен и забвение…

— Ты лжешь!..

— Время покажет. Людям мучительно трудно преодолеть путы самого тяжкого своего рабства — рабства страха, но когда это однажды случается, то больше их невозможно заставить поверить, будто они — сосуды зла, пороков, нечистот и скверны…

Глава 14. Честь в бою возвращают

На верхнем марше центрального подъезда управления стоит при всех своих регалиях постовой милиционер — дядя Сережа, которого я помню с того самого дня, когда впервые пришел на Петровку, 38. Здесь находится главная приемная, здесь же и пост дядя Сережи — за долгие-долгие годы они стали неразделимы. В приемные дни дядя Сережа окружен посетителями: он дает советы, спрашивает, отвечает, сочувствует, отчитывает, консультирует — мало ли какие дела приводят людей на Петровку, 38. И дядя Сережа, который знает про милицию все, неторопливо, с достоинством успевает так «профильтровать» посетителей, что число занимающих очередь на прием уменьшается на добрую треть. Кто-то из ребят предложил ему однажды похлопотать для себя о специальной должности — «постового референта». Дядя Сережа неодобрительно посмотрел на остряка и спокойно спросил: «Роды принимать умеешь?» — «При чем здесь роды?» — «А при том, что мне и роды на посту принимать приходилось. Может, постовым акушером назовешь?» Ко мне старик относится снисходительно-добро, хотя чем я расположил его к себе, не знаю.

Дядя Сережа козыряет мне по всем правилам — как-никак, я старше его на пять званий, — а за это разрешает уважительно пожать свою руку.

— Савостьянов не проходил, дядя Сережа? — спросил я.

— Ну да, не проходил, как же. Он, по-моему, и ночует тут, Савостьянов твой. Явился, еще полы не натирали…