Лексика славянского язычества

Лексика славянского язычества

Т. Б. Лукинова

Дальнейшее успешное развитие славянской сравнительно-исторической лексикологии все настоятельнее требует широкого привлечения экстралингвистических фактов. При этом чем древнее изучаемые пласты лексики, тем более возрастает значение данного требования. Особенно важны свидетельства смежных гуманитарных наук, и в первую очередь этнографии, для тех лексических групп, у которых можно предполагать связь с широким комплексом древних верований и представлений об окружающем мире, обусловленными ими обрядами, ритуалами, все вместе относимые к тому, что обозначается термином славянское язычество.

Представляется вполне приемлемым предложенное акад. Б. А. Рыбаковым расширенное понимание славянского язычества как «части огромного общечеловеческого комплекса первобытных воззрений, верований, обрядов, идущих из глубин тысячелетий»[1]. Унаследовав многие элементы духовной культуры предков-индоевропейцев, впитав не менее, если не более многочисленные черты иноплеменных культур, язычество определяло духовный облик славян не только до принятия ими христианства, но и долгое время после этого события. В жизни восточных славян языческая стихия заявляла о себе так мощно, что приходилось говорить об их двоеверии в течение многих столетий. Более или менее явственные следы прежних языческих воззрений и языческой обрядности обнаруживаются в разной форме еще и в наше время (в частности, в виде примет, поверий, детских игр и т. п.)[2].

Такое длительное и органическое проникновение язычества в жизнь и быт славянских племен и народов не могло не отложиться в славянских языках и прежде всего в лексике. Следует подчеркнуть, что интерес к свидетельствам этнографии и фольклора при исследовании славянской лексики был характерен для филологии еще середины прошлого века. Достаточно вспомнить ряд удачных этимологий, предложенных А. А. Потебней в 60‑х годах (бабочка и под.). К сожалению, эта линия исследований по ряду причин не получила большого развития ни у самого Потебни, ни у других ученых. Лишь в последние десятилетия снова появился интерес и к язычеству как таковому и к языческим мотивам в исторической лексикологии и семасиологии (труды Н. И. Толстого, Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова, О. Н. Трубачева, А. В. Десницкой и др.).

Примечательно, что учет возможных ассоциаций, связанных с языческими представлениями, может помочь пролить свет даже на некоторые фонетические и морфологические явления. Так, для метатезы в рус. ладонь < долонь (праслав. *dolnь) не исключена возможность влияния слова лада ‛супруг, супруга’ и производных от корня лад‑, касающихся языческой свадебной церемонии (ср. рус. диал. лады́ ‛помолвка’ — Даль³ II, 233), в первую очередь, широко распространенных припевов «ой ладо, ладо», «ой дид-ладо» и под. Постоянное сопровождение свадебных песен плесканием долонным (по-видимому, первоначально имевшим ритуальный характер) привело к возникновению устойчивой ассоциации между пением и действием, что послужило психологической основой для метатезы.

Сходным образом объясняется и субституция о → у в собственном имени Кузьма при более раннем Козьма, Косма (из греч. Κοσμας). Фольклорные и этнографические данные свидетельствуют, что существовала легенда о святых Козьме и Демьяне как первых кузнецах (в силу звукового сходства имени со словом)[3]. Постоянная ассоциация Козьмы с кузнецом, кузницей, кузнечным делом, которое рассматривалось как магическое действо, способствовала дальнейшему сближению фонетического облика имени с соответствующим апеллятивом.

На морфологическом уровне в связи с рассматриваемой проблематикой интерес могут представить архаичные основы на согласные, в частности группа s-основ. Касаясь семантики слов с этим формантом, С. Б. Бернштейн, например, отмечал: «Именные основы на ‑s характеризуются значительным семантическим разнообразием. Здесь и абстрактные имена типа nebos‑, slovos‑, и анатомические термины типа tělos‑, čelos‑, okos‑, istos‑, červos‑, и технические термины — kolos‑, igos‑, ‑tęžos‑, runos‑, ojos‑»[4].