Лекции о литературе. Диалог эпох

Безусловно, куст «татарина» в прологе повести наполнен богатым идейным содержанием, это одна из самых ярких художественных деталей, мимо которой не может пройти даже искушенный читатель, но деталь эта, как и в предыдущем случае, потому выделяется сознанием читателя, что она существует не сама по себе, а в единой системе художественных средств, направленных на то, чтобы как можно глубже раскрыть внутренний мир героя и одновременно приобщить самого читателя к восприятию литературного образа в духе «диалектики души».[209] С этой целью Толстой специально заостряет наше внимание на кусте «татарина». Вначале этот куст, по одному разрывая волокна, рвут с корнем, потом он стоит, перееханный колесом, как будто у него «вывернули внутренности, оторвали руки, выкололи глаз» и т. п. Не есть ли это указание на особую «сопротивляемость» растения, которая потребовала от повествователя добавочных усилий, физического напряжения?

Повествователь не сразу вспоминает о судьбе Хаджи-Мурата, а только после того, как он увидел второй раз растерзанный куст «татарина» после того, как сам попробовал сорвать его.

Внешнее действие в данном случае косвенно отражает процессы души. Поддайся куст «татарина» автору, выйди он свободно, без сопротивления из земли, и мысли не стали бы развиваться в данном направлении, механизм памяти не представил бы очень важных сцен из жизни аварского горца. Но к чему же приходит повествователь? Какой вывод он делает для самого себя? Правы те исследователи, которые говорят о символичности этого образа. В конкретной зримой форме здесь представлена целая цепь значений и толкований,[210] на наш взгляд, возможны и такие: повествователь собирает букет из цветов, а куст в этот букет не вошел. Точно так же и Хаджи-Мурат всячески сопротивляется и, в конечном счете, не входит в многонациональный букет Российской империи. Это может быть своеобразное авторское признание: срывая красивый цветок, мы губим его, но не происходит ли то же самое с живой личностью, когда мы создаем на ее основе литературный образ?

Не остается ли многое за границами художественного исследования?

Деталь у Л. Толстого предполагает возможность многих толкований: она неоднозначна, и в этой неоднозначности проявляется яркая особенность толстовского психологизма. Л. Гинзбург, характеризуя эту особенность, писала, что «психологический анализ Толстого есть вскрытие бесконечно дифференцированной обусловленности поведения».[211]

Особое внимание Толстого к художественной детали в поздний период творчества – это, в конечном счете, не отказ от «диалектики души» как таковой, а естественное изменение форм этого вида психологического анализа. Обусловлено данное изменение прежде всего общей концепцией личности у Л. Толстого. 19 марта 1898 г. писатель делает следующую запись в своем дневнике: «Одно из величайших заблуждений при суждении о человеке в том, что мы называем, определяем человека умным, глупым, добрым, злым, сильным, слабым. А человек есть все, все возможности, есть текучее вещество…»

Понимание изменчивости, «текучести» человеческой природы, естественно, толкало художника на поиски новых средств выражения духовного мира героя. Классическая форма внутреннего монолога в виде прямого высказывания или выражения несобственно-прямой речью не могла уже удовлетворить писателя.

Если раньше Л. Толстой либо давал высказаться герою полностью, либо пояснял что-то читателю сам, то в поздний период творчества все пояснения чаще всего заменяются какой-нибудь одной удачно выбранной деталью. В «Войне и мире» при разговоре Пьера с Даву Л. Толстой отмечает, что благодаря только одному человеческому взгляду эти герои поняли друг друга. Автор разъясняет читателю значение этого взгляда, доводит до его разумения то, что могло показаться непонятным, нелогичным. Взгляд Пьера нельзя назвать той художественной деталью, которая в дальнейшем у Толстого станет как бы самоговорящей. Для сопоставления рассмотрим художественную деталь, которую он использует в сцене разговора Хаджи-Мурата с Лорис-Меликовым.

В своем рассказе Хаджи-Мурат говорит о важных событиях своей жизни: о рождении, о принятии хазавата, о борьбе за власть Гамзата и Шамиля, об убийстве своих близких. Бесспорно, это не может оставить героя равнодушным, и отношение самого Хаджи-Мурата к тому, о чем он рассказывает Лорис-Меликову, неизбежно должно проявиться в данный момент. Но картина внутренней жизни была бы неполной, если бы читатель догадывался только о том, о чем думает сам герой, только о том, как сам Хаджи-Мурат мотивирует свои поступки. В данном случае были бы правы те исследователи, которые говорят о второстепенной роли «диалектики души» в позднем творчестве писателя.[212] Л. Толстому-психологу важно прежде всего узнать то, о чем избегает думать Хаджи-Мурат, что, казалось, было надежно спрятано в глубинах подсознательного и вдруг неожиданно всплыло на поверхность, т. е. он ставит перед собой цель, которая могла быть достигнута только с помощью «диалектики души».[213]