Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии

А теперь я скажу: только там, где есть бытие, можно нечто высказывать, там, где есть реальность (некая область охвачена бытийными явлениями), артикулируются вещи, о которых можно говорить и нечто осмысленно высказывать. Ведь в случае добра и зла, имея перед собой, казалось бы, психологические явления, я не мог высказывать о них ничего психологического. Здесь должен быть применен другой аппарат анализа. Если я начну рассуждать об администраторе гостиницы или о стрелке на смотровой башне в лагере в терминах добрых или злых качеств людей, то я запутаюсь, я буду в сфере неинтеллигибельного.

Возвращаю вас к проблеме интеллектуальной проницаемости или принципов понимания мира: мы можем говорить, но ситуацию, реальность мы не будем понимать; мы можем ее понять, отказавшись от психологического языка, хотя перед нами, <казалось бы>, психологические феномены (добрые или злые качества). Скажем, мы можем показать, что, независимо от того, хотят россияне войны или не хотят, они ставят себя в ситуацию, из которой единственный выход — воевать или не воевать, и много причин, чтобы воевать. Или выиграть войну: нужно сначала поставить себя в ситуацию, из которой другого выхода, кроме победы, нет. Это ситуация, о которой нельзя говорить в терминах обычного военного описательного языка, которым говорят об обученности армии, боевых способностях этой армии, и тогда выводят результаты: объясняют этими способностями, почему победили или почему проиграли. А в нашем случае ни то ни другое ничего не объясняет.

Теперь подумаем, что мы натворили этими рассуждениями. Мы получили философский вывих: глазами души мы посмотрели на то, что видно и нашим обычным глазом. Повернув глаза души, мы не изменили предметов, мы не привели никаких новых фактов, никаких новых аргументов. Та же дама в гостинице, тот же лагерь — факты не изменились. Я вывихнулся, посмотрел, повернув глаза души, и увидел, что если я рассуждаю психологически, то понять ничего нельзя, здесь нет психологии. Для того чтобы понять, надо ввести какие-то другие понятия и иначе рассматривать данную реальность. Поэтому, чтобы не тянуть за собой обсуждение эмпирических случаев, я могу начать говорить на теоретическом языке: есть только бытие, и высказать то, чего нет, невозможно.

Представьте себе, что произошла катастрофа и исчезли люди, которым этот язык, даже сокращенный, был понятен; греки исчезли, античные тексты исчезли, остались обрывки, и перед нами мистически остался только кусочек айсберга: есть только бытие (тавтология, как я говорил), небытия нет (тоже тавтология), и, более того, небытие высказать нельзя. Его действительно нельзя высказать, и поэтому философ говорит: мы можем нечто понимать, когда в области понимания есть бытийные явления, такие как, например, совесть; вокруг совести может вырасти психологический мир, то есть такой мир, о котором можно осмысленно говорить на языке психологии и прийти к какому-то пониманию. А о несуществующем нельзя говорить, его нельзя высказать.

Допустим, вы хотите высказать искусствоведческое суждение о некоторых произведениях искусства. Одна моя приятельница очень хорошо определила смысл некоторых революционных событий в советском искусстве последнего времени, особенно в театральном искусстве, и тем самым определила эмоцию зрителя, приходящего в восторг от новизны и глубины художественного произведения, скажем пьесы. Она сказала так: «Все волнение и восторг зрителя заключаются в том, что на сцене пьяный человек наконец заговорил пьяными словами». Можно ли об этом произведении искусства рассуждать в терминах искусствоведения, расценивать его как элемент искусства, как этап искусства в развитии художественных средств <...>? Это случилось на сцене, не существуя, и люди, воспринимающие это как произведение искусства, тоже, существуя, не существуют. Другой пример: весь мир уже давно усвоил, что в мире были Кафка, Джойс, и вдруг — достижение мысли (буря в стакане марксистской воды), которое недавно совершил Роже Гароди, решивший, что Джойс все-таки хороший писатель[14]*. Люди страстно думали, работали, со страстью и борьбой пришли к этому выводу, — это ведь событие, но этого не существует, и об этом нельзя говорить.

Вот что такое бытие и небытие в смысле наших возможностей что-либо говорить и что-либо понимать. Бытие есть, небытия нет — это то, о чем можно говорить на языке философии; эти максимально сокращенные, казалось бы, магические, педантские формулы и есть элемент теоретического философского языка, и раскручиваются они очень просто, на уровне совершенно обычных вещей. Я говорил, что философия — это часть жизни в том виде, в каком она приводится нами в осмысленный упорядоченный вид (никогда окончательно, конечно). Я говорил, что до смерти мы не знаем, а умирая, не владеем тем, что смерть за нас узнала. Само это философское рассуждение является незавершенным, и мысль о незавершенности этого рассуждения тоже философия.