Лекции по философии литературы

Итак, пойдем по кругу еще раз… Полдень. Солнце в отвес. Жара немилосердная. Дикая непролазная глушь. Тучи комаров. Оленин в этой комариной атмосфере, как в пищащем кровососущем коконе. Окуклен живой тканью. Он безумно страдает, и вдруг то, что только что казалось ужасным и нестерпимым, как будто впитывается с кровью миллионножалым покровом и уходит в полдневную тишь. Он отдает себя на съеденье, и из комариного теста вылепляется новое восхищенное тело. Нарождается иное видение. Речь идет не о содержании впечатления, которое поддается ментальному развитию, а о существовании самого впечатления. Оленин ловит это существование в качестве отличного от содержания впечатления. В содержании всегда заложено переживание нами этого содержания, а переживание включает представление о причине. Причина же содержит в себе допущение о том, как устроен объективный мир. А эти допущения относительно того, как устроен объективный мир, как раз и должны быть подвергнуты редукции. Иначе не услышать того, что говорит впечатление. Комар — существо в объективном мире. Более того, мое восприятие этого насекомого и моих состояний, вызванных встречей с ним, всегда содержат в себе понимание или представление причины моих состояний. Мне он не люб, потому что пребольно кусается и отвратительно пищит. То есть качество комара вызвало во мне состояние, которое я переживаю (состояние боли, страдания и т. д).

Но у героя все по-другому. Все, что он испытывает, — вообще не имеет отношения к материальному составу. Оленин как бы спрашивает себя: «Нет, что я на самом деле чувствую?» И комар — феномен, который сам себя показывает. Не мысль как отражение чего-то, а бытие мысли. Бытие мысли как когеренция усилия со многих точек времени и пространства — здесь и сейчас, в некоей полноте и уникальности индивида, сполна присутствующего. Значит, впечатление в своем континууме развивается не по содержанию, а по каким-то своим формальным условиям. Я сказал бы: по топосу, по какому-то пространству, в котором выполняются, в совершенном и в полном виде, все действия или предназначения этого содержания. Живое впечатление мы не можем знать, но лишь своим опытом породить и присутствовать невербально, целиком и полностью, сейчас и здесь.

Что увидел Оленин? Деревья? Птиц? Зверей?

На все это он пока что просто смотрит… Что он на самом деле увидел? Пришел узнать, о чем знал лишь понаслышке? Добыть зверя, которого добыть не удавалось? Нет, все не то. Его скитания по лесу строятся не по принципу смены образов и новых ощущений и даже не наращиваясь по оси значений. Природа по случаю складывается воедино. И как единая картина, она имеет какой-то модус дления, чтобы актуализироваться в целом, независимо от перебора возможностей и точек зрения на нее. В этом длении и реализует себя чистая трансцендентальная форма, которая не имеет своим основанием содержание всех элементов множества. Я понял (увидел, до меня дошло, черт возьми!), и форма истинности этого есть теперь чистая форма актуализации всего.

Нас окружают не призрачные мечты и покорные мысли, которые, перестраивались бы по нашей прихоти, а плотная, кровная и многосоставная реальность, имеющая свою жизнь и свои отношения к прочим реальностям. Именно поэтому эта реальность вязка и требует от нас усилия, чтобы были развязаны и завязаны новые связи, прорыты в ней артериальные каналы и живые протоки. Я не могу произвольным усилием, чистой мыслью — без телесного события преображения расстаться со своим прошлым, ибо прошлое — не просто факты, а их записи вместе с нестираемым пониманием и непониманием. Я всем своим существом отгорожен и от прошлого, и от будущего. И лишь строя новое тело, преобразуя то, что Шекспир называет the body and pressure of time [образ и давление времени], я получаю свободу изменения и могу снять себя с крючка прошлого. Что и делает Оленин.

Теперь лес прелестен. А богатое безобразие чащи получает свой образ и могучий характер. «Брат-лес бытийствует, шумит» (Пастернак). Мириады насекомых ведают, что творят. Толстой говорит, что они идут к роскошной темной зелени, бездне зверей и птиц, наполняющих лес, и пахучему жаркому воздуху. Комар открывает мир (кипучий эпик Толстой не знает событий больших и малых — все они равновелики). У Пастернака: «В Начале Плыл Плач Комариный…» (1,147) — У Толстого — комар тоже в благовествующем начале. Оленин буквально своей кровью платит за новую жизнь. Насекомые — сборщики этой дани. Теперь герой своим телом насыщает все вокруг. Его кровь летает, поет. Стрекало озорства и боли, впившееся в плоть, и внутри, и снаружи, оно разрушает границу между внутренним и внешним, субъективным и объективным и т. д. Из орудия пытки оно превращается в хирургический инструмент просто-таки космической операции второго рождения. Сочная листва, купающаяся в солнечном свете, бликует тенями и озарениями на моем лице. Воздух, которым я дышу, делает глубокую голубизну неба. Чаша небес до краев наполнена моим взором. Бесконечная и прекрасная даль положена в предел немыслимой близости.