Лекции по истории русской философии

Отвергая петровские преобразования, Щербатов отнюдь не идеализировал «старину». Его многое не устраивало в ней — и суеверные обычаи, и невежество народа. Поэтому, писал он, «нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов». Щербатов даже с удовлетворением констатировал, что благодаря начавшейся европеизации «мы подлинно в людскости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению нашей внешности». Но он, как никто другой, ясно сознавал, что на неподготовленной почве могли взрасти только горькие плоды просвещения. Народ еще не в состоянии был проникнуться новым самосознанием, и поэтому «обрезование» его старых ветвей повлекло за собой лишь «совершенное истребление всех благих нравов, грозящее падением государству». В особенности опасным симптомом «повреждения нравов» Щербатову представлялось развитие секуляризации, приведшее к ослаблению веры, к вольтерьянству. Похвально, рассуждал он, что Петр Великий хотел истребить суеверия, ибо и в самом деле «не почтение есть Богу и закону суеверие, но паче ругание». Так, на Руси бороду образом Божиим почитали и за грех считали ее брить, впадая тем самым в ересь антропоморфитов. Или же упование на чудеса и явленные образы, которые столь «привлекали суеверное богомолие и делали доходы развратным священнослужителям». Вооружаясь против всего этого, Петр, несомненно, был прав и желал блага стране, но он действовал как «неискусный садовник», не столько созидая, сколько разрушая. Оттого-то случилось так, что, «отнимая суеверия у непросвещенного народа, он самую веру к божественному закону отнимал». «Исчезла рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к Богу и к святому его закону: и нравы, за недостатком другого просвещения исправляемые верою, потеряв свою подпору, в разврат стали приходить». Щербатов не склонен был преувеличивать роль власти в удержании целостности и крепости государства; на первое место он ставил моральное состояние общества, традиции и миросозерцание народа. Опыт политика и историка убеждал его, что достаточно разрушить нравы, чтобы привести к падению государство. Свою уверенность он передал позднейшим славянофилам.

Но в политическом опыте Щербатова было и другое — он имел возможность наблюдать, как с «повреждением нравов» общества усиливается деспотизм власти. Перемена «рода жизни», отмечал он, повсюду разлила «сластолюбие»: «начали люди наиболее привязываться к государю и к вельможам, яко ко источникам богатства и награждений». С другой стороны, и государь, видя возрастание своего положения, уже мало помышлял «о законе Божий, а тем меньше еще о узаконениях страны»[6]

. В его представлении власть отождествлялась с самовластием и он по произволу изменял ее формы, «вооруженнюю рукою» пресекая «возмущения». Словом, чем деспотичнее становилась власть, тем явственней делалось расстройство «внутреннего спокойствия государства», благополучия его граждан.

Не будучи всецело почитателем «старины», но и не принимая воцарившегося в стране произвола вельмож и тирании монархов, Щербатов пытался создать собственную утопию «идеального» государства, названного им «Офирской землей». Мыслитель использовал литературный прием, в соответствии с которым в прошлое Офира проецировалось настоящее России, что позволяло сочетать предвидение с сатирой, политическую фантазию с историческим реализмом.

Какие же российские обстоятельства критиковал Щербатов?

Во-первых, перенос столицы из «Квамо» (т. е. Москвы) в «Перегаб» (т. е. Петербург) — город, полностью изолированный от всей страны, построенный «против природы вещей». Это повлекло за собой многие беды, и главные из них — это, с одной стороны, пренебрежение властителей, оторванных от центральных частей страны, к внутренним делам государства, к заботам подданных, а с другой — отрыв высших сословий от народа, которые, живя теперь в столице, пренебрегли своими поместьями и без зазрения совести грабили крепостных крестьян. Тем самым народ был доведен до крайности и участились бунты. Щербаков возродил в русской политологии «столичную тему», идущую от старца Филофея, превратив ее в своеобразный синоним противопоставления России и Запада. От него эта тема перешла к славянофильству и далее — к Леонтьеву и Каткову, пока, наконец, не была завершена переносом столицы из Петербурга в Москву большевиками.