Лёлита или роман про Ё

Неестественно вытянутые и зловеще чёрные в контражуре они двигались неспешно, шагом. Это были мои несчастные Петя, Али, Иван Иваныч и Августина — ни дать ни взять всадники апокалипсиса минувшего дня и, видимо, всей оставшейся жизни. И, поняв, что главная схватка ещё впереди, я улыбнулся. И увидел свою улыбку как бы со стороны: в ней омерзительно не хватало самого, может быть, любимого до сих пор зуба.

Ну вот — и это ещё…

— Морфинчиком, молодой человек, не богаты? — прогнусело откуда-то из-за спины.

Ничего крепче парацетамольчика я в руках отродясь не держал, но понял, что кличут меня, и обернулся. Шагах в десяти теплился костерок. Возле него скорбно восседал на камне человек, отдалённо напоминавший крамсковского Христа.

— Бессонница, знаете ли, мучит, — с неподдельной печалью объявил он и меланхолично кинул что-то в огонь, отчего тот мгновенно окреп и полыхнул облаком искр. — Да этот ещё желудок вверьх дном…

И я узнал его. Это был измождённый свыше мыслимого и невесть как освободившийся из преждевременной могилы Николай Васильевич. И я пошёл к нему, смутно подозревая, что жжёт старик (на три года меня младше старик) свой второй том, и имею я шанс сему кощунству воспрепятствовать.

— Не люблю, дорогой мой, поэтов! Ненавижу, — хмуро предварил мои протесты покойный, отправляя в пламя очередную скомканную бумажку.

Тут я и бумажки опознал: полоумный казнил мой драгоценный только что конченный Роман.

— Да как же можно? Что за экзекуция, право? — взмолился я, дивясь собственной речи. — Ведь и не стихи это, дорогой и вы мой, но проза!

— В огонь, всё в огонь, — он точно не слышал: брал листок за листком, сминал, не читая, и швырял в костёр. — Как будто я другой никакой прозы не читал… Экая ведь чушь!..

Не в силах поднять на классика руку, я безвольно уселся рядом. Не знавший жалости горячий газ жрал и жрал плоть моего духа. Не знавший жалости пращур продолжал изничтожение, заверяя, что вершит благо. И очень бранил меня за бога, настаивая, что накрутил я всё это из сугубо экстатических соображений. А думать надобно сердцем, ибо оно одно только и чутко…

Я бормотал что-то в оправдание, клялся в благородстве намерений, уверял, что да, видимо, да, и впредь ни строчки больше не напишу, чего бы мне оно ни, но — это? это-то можно ещё пощадить? Это-то — соль!..

А потом взял у него остатные страницы и сам положил в уголья.

После чего Гоголь тут же превратился в клетчатого типа с разбитым моноклем, гаденько, но более чем удовлетворённо хохотнул и вознёсся под темные облака, откуда долго ещё доносился его сиплый клёкот:

— Свободен!.. Свободен!..

А ещё той ночью Антоха определил Томку на четыре мосла и сделал с нею грязное дело. Поспешно и грубо. В первый и последний раз. Но святый крепкий — что же за прорвой она оказалась!

Она оказалась сущей пропастью, ненасытной ревущей бездной, хищным цветком из паркеровской «Стены», в который он улетел безвозвратно, и до чего же непохоже было всё это на ожидаемое и блаженное, а похоже это было исключительно на войну и смерть…

— Так-то, брат, — сказал я ему откуда-то сверху.

— И не говори, — ответил он мне в тон.

— Да ну вас, мужики, — незлобиво откликнулась Томка. — Вот вечно вы…

И экран погас.

И я тоже провалился в полнейшую темноту…

9. Восторг — дело тонкое

— Лёлька, ты фашист!

— А ты лежебока!

— Я ж только лёг…

— Хватит врать!

Не отвечать. Не дать разговорить и всё, не отвечать, и… вот… и отлично… эй там, на чём мы останови…

— Я что, шутки с тобой шучу? Время к обеду, подъём!

— Ну дай ещё часок…

— Нет.

— Ну Лё-о-о-оль…

— Только не сегодня.

Приехали. Не иначе, опять Нового года желает.

— Ты не слышишь, что ли? А ну вставай, а то…

Чего-чего, а щекотить она умела.

— Да что случилось-то?

Сон не то чтобы корова языком — рукой сняло, безо всяких как. Маленькой вредной рукой.

— Сам не догадываешься?

— О боже! Тебя в армию забирают.

— Очень смешно… Год сегодня.

— Какой ещё на фиг год?

— В лесу мы ровно год, вот какой.

Ну спасибо, хорош праздничек!

— Одевайся давай, — она кинула мне джинсы с рубашкой и даже деликатно отвернулась. — У меня всё готово, щас отмечать будем.

Заявленное всё торжественно ожидало посреди стола в виде от души набитой корзинки.

— Кому говорю: марш на горшок и строиться!

Ну, прямо как в лагере…

И я напялил штаны и потопал во двор. На обратном, проходя огородом, вырвал из грядки морковину покрупней, оббил об коленку и захрустел.

Год, значит…

Что тут скажешь, окромя банального ишь как время-то летит? Ничего тут спросонок больше и не скажешь.

— Долго ты ещё там? — донеслось из-за угла.

Она сидела на крыльце в обнимку с припасами — та самая Красная шапочка, пусть и с непокрытой головой!

— Готов?

— Ты чего затеяла-то?

— Пошли, по дороге расскажу.

Сунула мне корзинку, и калитку — ногой.

Первым делом выяснилось, что идём мы в лес. Причём туда, где я ещё не бывал — за озеро.

Вспомнив, что с самой осени шагу из Шиварихи не сделал, я почему-то обеспокоился и предложил вернуться за ружьём, но был осажен: не на охоту собрались, чего тяжести таскать?

— А куда мы собрались?

— Сказала же, праздновать.

— А как вычислила?