«Дорогой Юрек,
два дня назад я вернулся из Москвы […]. Из России я вернулся в каком-то смысле обращённый в неё, без сомнений из-за людей – причём у меня было так много разных встреч, что я не в состоянии как-то подытожить того, что было. Я совершенно случайно попал в идеальный момент, потому что вдруг началась какая-то культурная оттепель (которая, что правда, подпольно уже давно следовала собственным путём), и привела к изданию даже воспоминаний из лагерей [аллюзия на описанный выше рассказ Солженицына. – Прим. авт.].
Что же происходило конкретно со мной, вокруг меня, нельзя даже описать. Дошло до того, что наше посольство дало нечто наподобие банкета в мою честь, причём гостями были в основном те советские учёные, с которыми я был знаком лично. Хорошо, что я уже такой старый конь, иначе точно что-то бы перевернулось у меня в голове. Мой номер в отеле был почти постоянно забит разными кибернетиками, астрофизиками, математиками, не говоря уже о молодых писателях. У меня были массовые встречи, две со студентами московского университета, где я чувствовал себя, как Ленин в 18 году, когда вещал для забитого зала, причём те, которые не смогли сесть, стояли и висели на колоннах, почти что на канделябрах. Также была встреча с читателями в библиотеке Дзержинского раона [?] и со студентами ленинградского университета, как и камерные разговоры с учёными первого класса. Меня любили там, мне говорили разные вещи, одаривали, почитали так, что, вероятно, уровень признательности удовлетворил бы человека с претензией на гениальность, которым я – уверяю тебя – до сих пор не стал. Формально я был членом делегации Польского союза писателей, но я практически не пересекался с нашей делегацией. Я вёл долгие ночные разговоры, читал в рукописях стихи и рассказы, и романы, говорил по 14 часов в сутки и вернулся такой оброссийщенный, что первые пару дней делал ошибки в родном языке…
Nota bene: я не был в Кремле и вообще мало что успел увидеть, меня так разрывали на куски, и я пришёл к выводу, что налаживание личных контактов намного важнее, чем роль туриста, осматривающего достопримечательности.
Россияне, по крайней мере, те, с которыми я познакомился, на самом деле принадлежат стране, которая родила Достоевского. Это ощущается постоянно. Мне кажется, они намного серьёзнее, чем поляки, более принципиальные, склонные к глубоким размышлениям и, несмотря на мировоззрение, если их немного расшевелить, после 11 вечера вылезает из них мрачный, глубокий пессимизм по отношению к Человечеству и Его Судьбе. Причём их молодёжь (литераторы, студенты) удивительно свежа и восприимчива, жаждущая контактов, новых мыслей – мне приходилось – чувствуя себя послом дел общечеловеческих – говорить отнюдь не о фантастике, а обо всём возможном: начиная от телепатии, проходясь по литературной ситуации на Западе, и заканчивая «вечными» проблемами.
Я был там три недели, и, как мне кажется, не потерял ни одного дня даром. И хоть вернулся уставший как собака, я ни о чём не жалею. Я оставил там множество знакомых – таких, как будто знал их всегда, – обеспечил себе «информационные каналы» тамошней научной и всякой другой литературы. Оттуда на Польшу смотрят как на Европу, как на страну прекрасной свободы, как на страну красивую и немного парижскую, и даже мои несмелые попытки развеять хоть немного этот мираж не дали ни малейшего результата!»
[236]
