Лень (май 2009)

Под бульдозер шли совсем уж безвинные граждане. Юрий Домбровский вспоминал в «Записках мелкого уголовника»: «Не очень давно в „Известиях“ писали о высылке из Москвы такой тунеядки: дочь по уговору сестер и братьев ушла с работы, чтобы ухаживать за умирающей матерью (рак). Кроме этих двух пожилых женщин - умирающей и ухаживающей, в квартире никого не было. И вот все-таки одну из них оторвали от смертного одра другой и угнали в Сибирь, а другую оставили умирать. Прокурорского протеста не было». Он же, о другом случае: «„Общественность“ какого-то дома требовала высылки нескольких соседей: образ жизни их, их интересы, их знакомства не помещались в сфере понимания этих соседей. То же формальное затруднение, что тунеядцы эти каждое утро вскакивают в восемь часов и несутся на службу, они обошли с гениальной легкостью. Одна старая общественница (вот уж поистине „зловещая старуха“) вывела такую формулу: „Они работой маскируют свое тунеядство“. И для кого-то, восседавшего за столом какого-то президиума, это оказалось вполне убедительным».

IV.

Сегодня слово «тунеядец» и не произнесешь в простоте - вмиг запишут в «судью Савельеву». Однако быть тунеядцами - в буквальном смысле, без подтекстов, то есть жить на не тобой заработанные средства, а на «что бог пошлет» - случалось и мне, и едва ли не каждому из моих знакомых; исключения можно перечесть по пальцам одной руки. Причины банальны: периоды зависания между работами, ликвидация предприятий, где-то - просто обломы, затянувшееся ожидание конструктивных предложений, у кого-то - тяжелая депрессия. Про эти мутные пятна в биографии, как правило, не любят рассказывать, бедность мучительно застенчива, нищета интровертна. Одна из самых жгучих форм стыда - брать взаймы у родителей (зная, что они, конечно же, не возьмут деньги обратно), с друзьями чуть легче, все плавали, все знают, никого не удивишь. Человек переходит в норный режим существования, прирастает к мебели. Будет день - будет пища; пища и в самом деле как-то появляется, об остальном уже жирно мечтать. Я знала внешне благополучную даму, которая одно время вместе с ребенком наносила визиты друзьям единственно с целью отобедать - свежеуслышанная сплетня про общих знакомых, приносимая в дом, была ее честным вкладом в застолье (и по сумме творческих усилий, которые она совершала, расцвечивая и шаржируя сплетню, - вкладом вполне себе трудовым).

Здесь еще один водораздел между мегаполисами и периферией: большой город сам склоняет к дармоедскому существованию, маленький - заставляет противиться ему. В большом городе, где люди изо всех сил делают вид, что им нет друг до друга никакого дела и имитируют учтивое нелюбопытство, утрата горизонтальных связей - при всем их изобилии - происходит быстро, почти стремительно. Если человек ушел в свой кокон - мало кто будет его доставать. «Ты в порядке?» - «Да-а-а» - «Ну, не хочешь - не говори», - он и не говорит. Знакомый, химик по образованию, не работает десять лет - закрылся институт, свернули программу, закончился грант, жена сбежала, и он заскучал. Не опустился, не деградировал - просто заскучал на много лет. Живет на пенсию родителей, иногда - впрочем, редко - подрабатывает курсовыми. «Мне много-то не надо, я аскет, я (усмехается) - это не вы». Сидит на кухне, варит кашу пшенную на обед, разговор не выходит, он хочет сказать тонкую гадость, но нет запала. «Ты что куришь-то, голуаз? Бога-а-а-то живешь…» Вокруг не то чтобы враги, но глухие, равнодушные, сытые люди, им говори - не говори, - не вникнут. Не способны. На попытки друзей встретиться отвечает вежливым тоскливым ядом. Мать его говорит: «Ну хоть бы он пил, это было бы понятно!» - она устроилась ночной няней в интернат, отец подрядился электриком на подмосковную ферму. «Мы не можем не работать, - говорят они, будто бы извиняясь, - не умеем».

В провинции он пошел бы на биржу труда - там это не западло; не открыл бы дверь друзьям - они вошли бы сами, растеребили бы с поллитрой, обзвонили бы кумовьев и сватьев, под конвоем проводили бы на работу. В мегаполисе он всем любезен и никому не нужен, здесь, в плотном пространстве статусов и социальных ролей, он иронически обыгрывает свое положение - «я деклассированный ученый, что из этого следует?»

Ничего, ничего, кроме жалости и милости, - но они-то и есть самое невыносимое в этом раскладе.

V.