Лена городская

С готовкой дела обстояли лучше. Вооружившись книжками, мы с подружкой Дашей собирались у неё дома и колдовали на кухне. Первые наши блины пришлось выбросить собакам, песочным печеньем можно было заколачивать гвозди, зато однажды мы испекли такие шедевральные конверты из слоёного теста с сыром, что Дашкин отец съел сразу четыре штуки. Кроме готовки, мы, как тогда было модно, плели разные «фенечки» из бисера, но в праздники и каникулы в основном, конечно, занимались дураковалянием. Мы звонили по телефону и говорили на разные голоса, разыгрывая незнакомых людей, шарахались по улицам, переделывали на свой лад заданные в школе стихотворения и пьесу Островского «Гроза» и потом хохотали над этими пародиями.

Дашкины родители были помягче моей мамы, и я иногда по-хорошему завидовала ей, хотя проблем в их семье более чем хватало. Родительница подруги постоянно ворчала на своего давно уже безработного мужа, тот чувствовал себя обиженным за то, что ему никто не помогает на даче, а вместе они ругали за более чем средненькую учёбу свою дочь. Вдобавок ко всему три года назад в их всего-то двухкомнатной квартире поселился мамин брат дядя Петя, характером больше всего напоминающий пушкинского Пугачёва. Совершенно трезвый дядя Петя был угрюм и молчалив, пьяненький – щедро делился с нами шоколадными плитками с «Краскона» и рассуждал о судьбах России, а совсем пьяный был, прямо сказать, страшен и зол. И всё-таки у них, Черниковых, была настоящая семья, а у меня – нет.

Отца своего я не знала, бабушка и дед по маме умерли. В автомобильной катастрофе погиб дядя. У мамы ещё имелось две сестры – младшая, которая по фотографиям и воспоминаниям казалась мне милой, и старшая, с постоянно суровым выражением лица. Младшая жила далеко, на Дальнем Востоке, и я видела её один-единственный раз – на похоронах бабушки. А старшая, когда мы изредка приходили к ней в гости, так ругала и проклинала своего сына и вообще всю свою жизнь, что я попросту её боялась.

Родственников, так нужных любому человеку и тем более ребёнку, мне заменяли тётя Тома и тётя Люба.

Я всегда называла их так, хотя на самом деле они были мамиными подругами. Точнее, приятельницами: мама всегда говорила, что подруг имеют только те, у кого слишком много свободного времени.

Обе тётки сопровождали меня с самых первых дней жизни. В детстве я, конечно, не задумывалась о том, что связало их с моей мамой такой тесной дружбой. Как все маленькие дети, я считала, что они приходят ради меня. Собственно, отчасти это так и было. Я любила обеих, но лет до тринадцати большую привязанность питала к тёте Томе, которая возила меня то цирк, то в лес на прогулку, то к себе домой, выслушивала и давала советы. Она стала для меня кем-то вроде няни – правда, вместо сказок рассказывала многочисленные горько-смешные истории своей жизни – о житье на Крайнем Севере, работе медсестрой в тюрьме, непутёвых, но любимых родных. До тринадцати или четырнадцати лет я с радостным биением сердца открывала ей дверь, мчалась навстречу, в смущении останавливаясь и обычно не решаясь обнять. Но роковые четырнадцать заставили меня в одночасье разлюбить всё, к чему прикипела душа. И добрая, отзывчивая, готовая каждому нуждающемуся отдать последнюю рубаху тётя Тома вдруг стала казаться мне глупо-суетливой, навязчивой, отставшей от жизни. Она по-прежнему приходила с подарками, вопросами, разговорами, но я старалась отвертеться от неё, отговориться уроками. С каким бы стыдом мне сейчас это ни вспоминалось, приходится признать: другого пути, пожалуй, не было. Только зрячую любовь можно считать настоящей, а на то, чтобы увидеть недостатки любимого, может уйти год. На то, чтобы, видя, их простить – иногда несколько лет.

***

С четырнадцати меня сильнее потянуло к тёте Любе.

Её-то уж точно нельзя было упрекнуть ни в отсталости, ни в сермяжной простоте. По первому образованию тётя Люба была учителем математики, работала не только в школе, но и на одной из первых ЭВМ – компьютеров величиной в комнату, а в лихие девяностые умудрилась получить ещё и диплом психолога. Она всегда носила бижутерию из поделочных камней, покупала себе духи и помаду и своими руками шила юбки, блузки, платья. О, как великолепно она умела шить! Ещё с девяносто четвёртого года, моего первого класса, тётя Люба начала работать швеёй на дому, и я нередко видела её заказчиков. В детстве возня с мерками и выкройками, стрёкот машинки, покупка ниток и тканей казались мне элементами забавной игры, и я никак не верила, что таким способом можно зарабатывать настоящие деньги, которыми платят за квартиру и еду. Ведь мама, тётя Тома, учителя и все другие знакомые взрослые сами ходили на работу, и только к Любови Ивановне работа приходила домой.

Теперь она стала казаться мне почти волшебницей, и этот облик феи-мастерицы не могли разрушить такие грубые факты, как проживание в однушке, курение и неидеальная фигура.