Лена и ее любовь

Теперь Дальман шел впереди по направлению к Рыночной площади. В витрине магазина хозтоваров «Вейски Дом» женщина в блестящих чулках оформляла витрину, расставляя стеклянных зверюшек и скороварки. Поправила рукой волосы, когда священник и Дальман задержались у магазина. Здешние женщины любили священника. В автобусе часто старались уступить место или угостить какими-нибудь леденцами. В О. его все знали, потому что он, немец, служил мессу по-польски. Неплохо он тут прижился. Поздоровался с женщиной в витрине, и та, вставая с корточек, задела белую тюлевую занавеску. Что-то ему померещилось, но невнятно, так как Дальман уже схватил его за руку. Как в темном кинозале, когда охватывает ужас.

— А вон там «Вуппертальский двор»?

— Это ратуша.

— «Вуппертальский двор», — повторил Дальман и сдвинул ноги. — Принадлежал Панхансу. После войны господин Панханс в Вуппертале открыл новый «Вуппертальский двор», рядом с Оперой. Мы все — папа, мама, я, Хельма и Зайка — жили тут первое время, пока не освободилась квартира напротив вокзала.

— Там, где открыта дверь в коридор?

— Вот что ты замечаешь?

— Вот что я беру себе на заметку.

В этот момент Дальман развернулся и заявил, что внутрь — ни в какую. Побледнел, закапризничал. Под лучами дневного солнца священник мог бы пересчитать все лопнувшие у него сосуды щек и носа, когда бы их было не так много. Почудилось что-то Дальману? В самом ли фасаде, в пустом ли флагштоке над дверью, в зарешеченных ли окнах подвала? А может, в звуке шагов по коридору? Они и на улице отдаются, шаги. И кто его знает — сегодня они отдаются или прежде.

Дальман двинулся вперед, заявив священнику, мол, если идешь, то сам. «Хочет побыть один», — отметил священник и пошел. Стоя на одном и том же месте, они вдруг оказались далеки друг от друга.

Коридоры в ратуше выстелены линолеумом. От двери до двери стоят для посетителей скамейки из светлого дерева. Ему в голову никогда не приходило, что цифры на дверях у кабинетов точно такие, как в старых гостиницах. Он поднялся вверх на один марш, чтобы убить время, пока внизу приходит в себя Дальман.

— Вполне вероятно, что это бывшая гостиница. Вполне вероятно. А ты-то откуда знаешь?

Голос слышался с площадки второго этажа. Вместо ответа — жужжание фотоаппарата. Кто-то менял пленку. Внизу у лестницы, где священник все еще стоял, рельеф из белого мрамора: мужчина во фраке ведет женщину под фатой вверх по белым ступеням. «Регистрация браков», — гласил по-польски указатель.

— Ты что, не заметила? — снова раздался голос избалованного юноши. «Тщеславный мальчик, и сам изумлен масштабами своего тщеславия», — подумал священник и тут же устыдился этой мысли.

— Да ну, случайность, — услышал он Лену. — Я вообще его не заметила.

— Он тебя точно хочет покрестить.

— Я и так крещеная.

— Тогда для святого отца он слишком уж набивается.

— Ну, не знаю.

— Точно, набивается. К тому же с ним еще один.

— Тоже священник?

— Нет, так, пустое место. Таскается за ним целый день.

Дальман, когда священник вернулся к нему, стоял с закрытыми глазами в лучах солнца на Рыночной площади, ни к чему не прислоняясь.

— Пошли.

Теперь в сторону Нового города по широкой улице, двумя полосами устремлявшейся к еврейскому кладбищу и русскому рынку. Кончиком ботинка Дальман постучал по мостовой:

— Все Гиммлер, все это Гиммлер построил.

На углу киноафиша. «Independence Day»[2]. Он за плечи подталкивал Дальмана направо, к центру. У первого же дома тот схватился за угол стены.

— Полякам это нравится, — заявил он. — Поляки, когда война кончилась, строили и дальше по немецкому плану.

— В самом деле?

— Гиммлер, то-то и оно, — заключил Дальман и обернулся.

Деревья цветут белым цветом, а за одноэтажными домами развешано белье, темное и грубое. Стены грязные и бурые, двери в основном открыты. Оконные переплеты выкрашены яркой белой краской.

Детишки катались на велосипедах вокруг зеленых кладбищенских оградок, издававших какой-то пряный аромат. Машины тут почти не ездили, а вот повозка с лошадьми никого бы не удивила.

— Ты понятия не имеешь, — выпалил вдруг Юлиус Дальман и откинул голову.

— С кем ты разговариваешь?

— Ты, ты понятия ни о чем не имеешь! Правда, ты и всегда был таким.

Дальман пошел мелким шагом и посреди улицы вытащил свою элегантную серебряную фляжку.

Когда стемнело, священник отправился на обычную свою прогулку без Дальмана. Тот прилип к огромному черно-белому телеэкрану со старым советским фильмом. Уверял, будто старые фильмы уютны, и поэтому он останется дома. Сначала поискал цвет, нажимая немногие кнопки, потом удовлетворился беспокойным мельканием серого и серого, в иных местах обретавшего медный оттенок.

— Уютно, — вздохнул Дальман еще раз, когда священник вышел из дому.