Лена и ее любовь

— Скажи: приди в мои объятья — и тогда я приду! Я приду! — выкрикивала Марлис.

— Приди… — проблеял Юлиус, все быстрее подергивая плечами, будто сверху лилась ледяная струя.

— Нет, мне надо до конца! Давай, говори!

— Приди в мои объятья… — призвал он шепотом, и она пошла. В красной своей юбке пошла к нему, становясь все меньше и меньше. Оптический обман — из-за Юлиусова смятения. «Юбка слишком жаркая для такой погоды, — успел подумать он, — но держаться помогает. Ей только дойти, я ее сразу возьму на руки и посажу на плечи. Мы всегда будем вместе!»

— Ну, скажи еще раз! А то упаду!

— Приди в мои объятья! — выкрикнул он в волнении.

— Громче, — потребовала Марлис. — Громко и твердо! Давай, лови меня. Лови меня!

Он кричал, и она кричала. Семафор давно переключился на зеленый, и опоздавший поезд показался на повороте и, должно быть, по причине задержки скорее обычного приближался к мостику.

— Нет! — вскрикнула Хельма, прижав к себе Зайку, прижимавшую к себе кукол Марту и Марию. Мальчишки вытащили руки из карманов, как все делают в минуту опасности, а Юлиус что-то смахнул со щеки. Что-то мокрое. Это дождь начался. Но Марлис не остановилась. И когда опоздавший поезд шел прямо под нею, внутри у нее тоже нечто шевелилось, поднималось и опускалось, стучалось в паху, будто малый и мокрый, но жаркий зверек в упоении счастьем рвется разом внутрь и наружу. Она глянула в глаза Юлиусу. Это странное чувство — как же, как ему объяснить? Тут зрачки у нее закатились, и еще три шага Марлис сделала вслепую. Когда она посмотрела на него снова, уже вовсю лил дождь. Через две недели ей исполнялось двенадцать.

— Так, слушайте! — крикнула она под грохот колес. — Юлиус — мой муж! А значит, он мужчина. Все ясно?

А Зайка схватила куклу за натуральные волосы, раскрутила ее, швырнула и взвизгнула. Голова раскололась о последний вагон.

— Жалко, у нее волосы настоящие, — сказала Марлис, когда спрыгнула к ногам Юлиуса и долго стояла близко-близко. Две тяжелые складки красной юбки касались его штанин.

И выглянул кто-то, давным-давно

Из С. Дальманы в конце лета отбыли в О. В том же году на Рождество они вернулись в С., в спешном порядке покинув дом в О., напротив вокзала. Там остались отец и рождественская елка. Солнце только всходило, когда мать с баулами, мешками, одеялами и тремя детьми вышла на улицу. Эсесовское казино в нижнем этаже еще закрыто. Пешеходный мостик отбрасывает на железнодорожные пути длинноногую тень. На привокзальной площади немцы приступают к рытью траншей. Много позже тут появятся стоянка такси и автобусная остановка.

— А елку мы не возьмем, что ли? — Юлиус вылез с этим вопросом, когда они собрались переходить дорогу.

— Дверь закрой, — ответила мать, взявшись за багаж.

Юлиус притворил входную дверь и потащился за сестрами. И вдруг разразились свист и стрельба, и после первых тактов вступили отдаленные разрывы и отчетливые залпы, сливаясь с близкой стрельбой и свистом в полнозвучный перезвон тех незримых колоколов, под чье сопровождение они покидали С. Счастливый исход. Так показалось Юлиусу. Такая картина возникла в его воображении. Он окинул взглядом развороченные рвы. Это ведь оркестровые ямы! Правда, с его места не видно музыкантов, заслуживших аплодисменты. И все-таки надо поднять руки.

— Руки-то опусти, — сказала мать. — Кончай дурить! Возьми лучше вещи у Зайки.

Он поволок деревянный Зайкин чемодан. Не все ли равно, что они бегут от Красной армии туда, на вокзал. Не все ли равно, что он потерял перчатку. Зато со своими страхами он тоже расстался. Музыка была такой красоты, что тогда, двенадцати лет, он впервые задумал жить по-другому, этой красоты ради.

— Не оборачиваться! — скомандовала мать. — Юлиус, и тебя касается! Оставь перчатку, пусть валяется.

Перчатка осталась лежать посреди улицы, но он все-таки обернулся — там горел их дом. Из окон оранжевыми занавесками вырывалось пламя, и Зайкино пианино — Юлиус точно видел — через потолок провалилось в казино, где от удара разлетелись столы и стулья. Лишь один стол преспокойненько остался стоять у окна, покрытый белой скатертью.

— Пианино горит, — услышал он голос Хельмы, когда та прибавила шаг.

— Пианино не сгорело, — говорила после мать.

— И дом не сгорел. Это Юлиус все придумал, — утверждала Хельма.

Отца они с тех пор никогда не видели. И об этом никогда не вспоминали.

Несколько дней спустя в вечерних сумерках они вышли на улицу Колленбушервег. Свет не горел ни в одном окне. Во время последней бомбежки в доме повылетели все стекла. Больше, правда, ничего не случилось.