Лена и ее любовь

— Это — я, — возгласила Мартина, глядя на Людвига. А Людвиг вопросительно посмотрел на желтую рекламу коммерческого банка, мигавшую над их головами. Смеркалось. Мартинины мокрые волосы в желтой подсветке вспыхнули непримиримым рыжим цветом. Лена тут же протянула к ним руку. Это ты? Последний раз я видела тебя, Мартина, на заднем сиденье мотоцикла, тебя и твою красную кожаную куртку, и твой красный, широкий, раной расползшийся рот на бледном лице.

— Это Мартина, — представила ее Лена. — А это Людвиг.

— Привет, — сказала Мартина.

— Очень приятно, — ответил Людвиг.

«Бред!» — подумала Лена. А вслух произнесла:

— Вы ведь знакомы… — и про себя закончила: «Со дня теплой воды в бассейне».

Мартина вся, от щиколоток и выше — движение вперед, а сама с места не сходит, с Людвига не сводит глаз. Старая ее метода. Залезет к кому-нибудь на колени, и все равно внушит ему чувство, будто он завоеватель. Ни пальто, ни куртки на ней, только толстый белый лыжный свитер. Праздничные гирлянды над их головами раскачивались на ветру.

— Мы за стол сядем поздно, ждем моего второго брата. Не хотите у нас выпить кофе? — предложила Мартина.

И сунула руку под свитер, и по животу прямиком к пупку. Задрала свитер, как делает, растерявшись, ребенок. Показалась нижняя рубашка, а за нею гладкая белая кожа, и рука поигралась с зеленым камушком, украшеньем пупка.

— Так ты не священник?

Людвиг положил руку Лене на плечо.

— Ага, вот какая парочка!

Почему она сказала «парочка», не «пара»? Парочка — это когда меньше года.

— У меня старший брат тоже собирался стать священником, — поделилась Мартина. — Но потом ему что-то помешало.

Втроем двинулись через Рыночную площадь, Лена между Людвигом и Мартиной. Видела, как Мартина поглядывает на Людвига, и за помощью обращалась вверх, к окошку над буквой «т» в надписи «Лихтблау». Окошко светилось. «Там мы играли когда-то», — говорила себе Лена.

Старший братец, который не стал священником, повел Лену в гостиную, для начала обняв за плечи и называя девочкой. Вот уже пятнадцать лет он таксистом во Франкфурте. «Господин Эдгар» — так к нему раньше обращалась Лена, потому что он на восемь годков старше и на школьном дворе известная личность.

— Ты по-прежнему в театре? — поинтересовалась Мартина, скинула ботиночки, вытянула ноги и бойко пошевелила в воздухе пальцами. Те же стулья вишневого дерева, та же кожаная обивка. Красного цвета. Красного, как ремешки детских сандаликов, срезанные тридцать лет назад Мартиной ради римского ощущения жизни. Некоторые истории Лена запоминала по цвету.

— А ты-то чем занимаешься? — в свою очередь спросила она Мартину.

Та провела по волосам прежним жестом, только рука уже постарела.

— Ну, то-се, то портнихой, то костюмершей, если надо — и подшивка-перешивка, иногда на модных показах и — как модель. Обнаженная.

А сама смотрела, как эти слова отразятся на лице Людвига. И под белым толстым свитером виднелось белое тело, может, ставшее со временем поквадратней, но все еще удобное в обращении и упругое, и мягкое, как подушки в хорошем отеле. Мартина сохранила остатки той красоты, что уже не восхищает, но все равно берет за живое.

— Обнаженная модель? Не стара ли ты для этого?

Настоящие свечки горели на рождественской елке и пахли медом. Все расселись за большим столом, только брат держался поближе к арке на кухню. Вместо кофе принесли шампанское. Под бокалы дали подставки, которые они с Мартиной четверть века назад смастерили в католическом кружке для девочек. Сухоцвет и соломка, спрессованные под пленкой. На таких, бывало, стояли вазочки для персиков в шампанском. Людвигов бокал чуть качался на мертвых незабудках. Цвели те когда-то на куче компоста, потом сушились между страницами «Моби Дика».

И вдруг по всей комнате храп. Мартина показала на розовую пластмассовую штуковину при колонке.

— Наш подарок мамуле на Рождество.

— А что это? — полюбопытствовал Людвиг.

— Это? Бэбифон.

— О, так она жива? — воскликнула Лена. Никто не ответил.

Когда-то мать у Мартины была та еще напудренная тетка, и с таким количеством украшений в ушах и на шее, что в иные дни ее декольте обнаруживало пятна от вчерашних кулонов и цепочек.

— Так ты все еще священник?

И все поглядели на Людвига, без особого любопытства, но и без смущения. А вопрос был задан Мартиной.

— Нет.

— Почему же? — и заулыбалась, хотя Людвиг смотрел только на братца Эдгара во время всей своей дальнейшей речи.

— В один прекрасный день я проснулся, — заговорил он совершенно серьезно, — и не суть оказалась утрачена, но мои поиски этой сути. Я — там же, а вопросов как не бывало. Такого я не ожидал и просто лежал в постели, глядя в потолок. Никаких объяснений не требовалось, я закрыл глаза и увидел киноплакаты, о которых и знать не знал, что видел их прежде. Захотелось пойти в кино. А почему? Вот это-то мне и было безразлично. Мне не требовалось больше никаких объяснений. Слишком долго мне все объясняла вера. Только ведь вера — это не объяснение.

— Понимаю, — встряла Мартина, но Людвиг не обратил на это внимания.

— Вера, — продолжал он, — это позиция…