Лена и ее любовь

Как-то в воскресенье, потянувшись за подсвечником к окошку, он заметил, как Янина с велосипедом направляется к вокзалу в сопровождении красивого мужчины. В доме кто-то заиграл на пианино. Наверное, Хельма. Во всяком случае, зазвучал полонез, а Юлиус схватил подсвечник и начал крутиться, и начал подпрыгивать в такт музыке, отделенной от него целой комнатой. Шопен. Юлиус пошел с другой ноги: пятка, мысок, пятка, мысок, и раз-два-три, и туда-сюда подсвечник, влево, вправо, влево, и откинул, кружась, голову, плечом так, плечом сяк, и раз-два-три. Прыгал перед зеркалом, а глаза сверкают. В подсвечнике сохранились все свечки, только ни одна из них не горела, зато вспыхнуло и разгорелось его желание, пока музыка звучала все пуще. Он жаждал, с тем подсвечником в руке, стать совсем другим человеком. Он задумался вдруг о любви и смерти. А жизнь показалась огромной. И лишь услышав голоса, заметил, что дверь его комнаты открыта.

— Так, все сюда, быстро!

И они прибежали, и застыли на пороге, впятером заполнив до предела дверную раму. Только Зайка протиснулась вперед. Мать, с утра еще в халате, подняла руку и показала на подсвечник:

— Еврейские дела, это откуда в доме?

Рукав халата задрался, и Юлиус уставился на ее красный, заскорузлый локоть, со всей достоверностью выдававший, откуда они, собственно, происходят. С самого-самого низа, из С., где в мансарде моются только в коридоре, холодной водой над эмалевым тазом. И зимой тоже.

Хельма первой отделилась от остальных, подошла к окну, открыла створку, взяла две свечки и вышвырнула их, закусив губу, на улицу. В ту же секунду Юлиус почувствовал сзади на шее отцовскую руку.

— И тебя туда же, — сказал отец.

За окном видно чудное синее небо, в вышине кружит остроклювая птица.

— Сокол, — испуганно проговорил Юлиус, — там сокол.

Но отец толкнул его к окну, ногой уперся в стенку. Одна рука — за загривок, другая — за задницу, и поднял в воздух своего сына. Вскрикнула мать. Так, будто от радости. К материнской радости подмешивалось возбуждение отца, запах, показавшийся Юлиусу нечистым, прокисшим, протухшим. Отцовский нос, приближаясь к его лицу, рос на глазах и блестел все больше. Ногами на подоконнике, Юлиус насчитал внизу пятерых и одну собаку. Все они смотрели вверх, расступаясь и освобождая место. А собака неожиданно села, и Юлиус кивнул ей сверху. Прощай, жизнь. И кивнул снова. На секунду отец, удивившись, ослабил хватку.

— С кем это ты здороваешься? — спросил, а Зайка зарыдала.

Тут Юлиус рванулся, высвободился, всем весом качнулся назад и повалился на пол. Упал очень больно, тут же почувствовал копчик, но перевернулся и в панике пополз на карачках — зверек, утративший силу и гордость. И понял в тот момент, каково оно там, по ту сторону речки. Куда отец ходил на работу.

Под огневым прикрытием Зайкиных слез выбежал из квартиры, и — вниз по лестнице. Туда, где стоял обычно велосипед фройляйн Янины, и забился в угол, и в этом углу на всю жизнь утратил какую-то часть самого себя. А перед глазами так и торчал неухоженный материнский локоть.

На обед подали чечевицу с уксусом и сахаром. Отец уже ушел в лагерь, и только пианино от ужаса до сих пор стояло с открытой крышкой.

— Вернуться туда? — удивился Дальман. — Зачем?

— Но я сама туда еду, — объяснила Лена.

— Почему?

— Потому, — сказала, как отрезала.

Вот оттого он и отправился в путь, но тайком. По дороге туда он не вынес бы соседства с нею в автомобиле. А вот увидел через открытую дверь дома, как она меняет дворники для долгой поездки, и по телефону заказал в агентстве билет на поезд. До Вроцлава. Потому что поздний час пробил уже в его жизни, как он сообщил в трубку. Разъединившись с агентством.

На электричке он прибыл в Дюссельдорф очень рано. Вечером электрички редко ходят. На дюссельдорфском вокзале выпил еще стакан пива и две рюмки «Веккья-Романа» в компании со своим одиночеством, забрался в спальный вагон и около половины первого проснулся на белом белье в Магдебурге. На первом пути. Полюбовался на рекламу «Интерсити-отеля», фляжечкой поприветствовал серое вагонное стекло. Алкоголь и перестук колес расшевелили его одиночество, и мир показался не таким пустым. Так что шторку в купе он опускать не стал и бодрствовал до шести утра, до Познани. В девять сошел во Вроцлаве и стал искать такси, такси до Кракова.

В Кракове водитель высадил его у газетного киоска, поскольку не знал города, а Дальман понятия не имел, в какую ему гостиницу.

Тут же к нему подошел следующий таксист.

— Такси?

«Полония» с желтыми буквами на вывеске или отель «Европа» с буквами цвета средиземноморской волны? С этим вопросом на лице Дальман глядел на таксиста. Тот, в тенниске, приманчиво позвякивал ключами от машины.

— Освенцим? Такси?

— Мне?

— Такси до Освенцима? Все немцы хотят в лагерь, — заявил таксист.

— Я хочу в отель.

— Хорошо, хорошо, — успокоил тот. — Значит, в Казимеж. — И ткнул себя в живот. Это означало, что только он способен справиться с задачей.

— Что такое Казимеж?