Лени Рифеншталь

Лени Рифеншталь вот-вот должно было исполниться двадцать два. Уже полгода она наслаждалась своим успехом танцовщицы-солистки, выступая по городам Германии и европейским столицам с программой сольных концертов. Эти концерты состояли из номеров, хореографом которых она сама же и была. Ее экспрессивный танец был развитием того стиля, начало которому положила великая Айседора Дункан; каждая из амбициозных программ состояла обыкновенно из десяти номеров, а вместе с выступлениями на «бис» число их нередко доходило и до четырнадцати. Во время единственного краткого антракта артистка без сил валилась, как подкошенная, на кушетку, будучи не в состоянии вымолвить ни слова.

За то краткое время, что она блистала на балетном небосклоне, Лени выполнила более 60 ангажементов; постоянными спутниками в ее турне были ее пианистка и мама. Своего бойфренда — заходящую звезду тенниса Отто Фройцхайма, который, несмотря на свою репутацию неисправимого повесы, отчаянно умолял ее выйти за него замуж, — она теперь не ставила и в грош. Понятно, что напряженные репетиции, импровизации и разучивание новых танцев, обдумывание и шитье новых сценических костюмов практически свели жизнь Лени Рифеншталь к работе и постоянным переездам — она и спала-то по большей части в поездах. Но тренированность тела в сочетании с врожденным упорством и бьющим ключом юным задором поддерживали в ней работоспособность и бодрость духа. Но случилось несчастье: во время триумфального выступления в Праге при переполненном зале Лени Рифеншталь неудачно исполнила прыжок и порвала связку в колене. С божьей помощью ей удалось выполнить обязательства по другим ранее заключенным контрактам, но каждый шаг причинял ей неимоверную боль. Безмерно уставшая, она теперь с трудом могла ходить без палочки, перед ней маячила зловещая перспектива, что она вообще никогда не сможет танцевать. Медицинские светила в Германии, Голландии и Швейцарии, к которым она обращалась за консультациями, твердили ей в один голос: нужен отдых, отдых и еще раз отдых! И никто не мог ей ничего гарантировать. Это ли жаждала услышать нетерпеливая молодая особа? Столько лет она упорно шла к цели — выкладывалась до последнего на занятиях в классе, уламывала упрямого родителя, преодолевала болезни, травмы и сомнения; вот наконец она читает о себе сладчайшие слова признания: «Удивительная, одаренная танцовщица: ее артистизм воистину самобытен и оригинален»; «Это откровение: почти полное воплощение высот артистической экспрессии, какая только может быть достигнута в царстве танца»; «Танцовщица, которая появляется, возможно, раз в тысячелетие. Артистка, исполненная совершенной грации и несравненной красоты». И что же, всему этому раз и навсегда — конец? Жизнь без танца казалась ей немыслимой. Ничто другое для нее не имело значения. Даже перспектива вступить когда-нибудь в брак повергала ее в уныние. Глубоко удрученная, Лени Рифеншталь вернулась в Берлин и без особого оптимизма записалась на прием к врачу — другу своего отца.

Ожидая июньским днем поезда на станции подземки «Ноллендорф-плац» и собираясь с мужеством в промежутках между терзавшими ее спазмами кинжальной боли, она вдруг остановила свой взгляд на рекламной афише новейшего «горного фильма» Арнольда Фанка. На ней был изображен человек, перешагивающий через пропасть. Его сильная, выразительная поза, в которой было нечто балетное, повергла молодую танцовщицу в состояние оцепенения. Поезда останавливались один за другим и мчались дальше, а она все взирала на афишу, не в силах сдвинуться с места. Картина — называлась она «Гора судьбы» — демонстрировалась в синематографе тут же, рядом, по другую сторону площади. Поддавшись порыву, Лени выбежала наверх на улицу и несколько минут спустя сидела в кинозале, позабыв о консультации.

Первые же кадры, запечатлевшие скалы и плывущие меж ними облака, завладели ее воображением. Этот мир был абсолютно новым для нее. Горы, которые она дотоле видела разве что на почтовых открытках, теперь возникли пред нею на экране во всем своем величии — «живые, таинственные — я даже не представляла их такими чарующе красивыми», — позже запишет она на страницах своих мемуаров.

Ее волнение возрастало с каждой минутой — казалось, что красота и сила низвергаются на нее каскадами. Она покинула кинозал с такой новой для нее неясной тоской в душе, что в эту ночь долго не могла заснуть. Дикая ли природа гор так потрясла ее, или искусное сочетание образов — кто знает! Она сама не могла этого понять, и когда наконец сомкнула глаза, ей тут же привиделись зазубренные вершины: «Я увидела себя бегущей по склонам, усеянным осыпью, повисающей на отвесных скалах, но главным символом всех поселившихся во мне чувств была запечатленная в этой картине острая скала с названием Джулия ди Брента».