Ленин

Ничего не говоря, провел он Ленина внутренними лестницами вниз. Проходя около замкнутой двери одной из комнат первого этажа, он произнес:

– Заберем Федоренко.

Пихнул двери. Ленин заглянул и остановился, как вкопанный.

Он увидел стоящую напротив двери широкую софу, застеленную красным бархатом. На ярком, горящем фоне, как мраморная статуя, лежала нагая фигура женщины. Волна черных волос стекала на пол; красивые стройные бедра, раздвинутые бессильно, неподвижно застыли в бесстыдной позе; руки, безвольно откинутые, свисали, как плети; буйные высокие груди угрожали своей неподвижностью, как острые копья. Смертью и ужасом веяло от обнаженных, выставленных на людское обозрение тайн красивого женского тела, светящегося в полумраке.

– Дора Фрумкин, – вырвался у Ленина пронзительный шепот.

– Это каналья… развратник… никакой не пропустит! – рявкнул Дзержинский, встряхивая плечами.

Скрываясь в углу комнаты, Федоренко поспешно одевался.

– Тащи ее на допрос! – крикнул Дзержинский и начал смеяться.

Немного погодя жандарм, заискивающе улыбаясь и поправляя галстук, вышел на середину комнаты. Заметив Ленина, он скривил лицо и произнес шутовским тоном:

– Такая девушка, что пальцы оближешь! Жалко было пропустить оказию. Подобные красавицы встречаются все реже. Я знаток женщин! Отдам голову, если какой-нибудь скульптор обнаружит в этом чуде красоты хоть один изъян… Юнона, Венера, Диана, Терпсихора… Природа все отдала одной женщине! Федоренко не такой недалекий, чтобы не оценил этого и не отведал! О нет! Федоренко – ловкий парень!

Видя, что комиссары слушают его спокойно, позвал:

– Мария Александровна!

Вошла полная, красная, лоснящаяся от пота и жира женщина в черной юбке и голубой блузке. Она сжимала в улыбке озабоченности и угодливости покрытое отвратительными нарывами лицо и кланялась раз за разом.

Федоренко воскликнул:

– Мария Александровна, вы оказались в состоянии усыпить эту античную богиню, должны теперь разбудить арестантку и проводить в большой зал… И пускай там китайские чудовища будут в готовности…

Обращаясь к Ленину, он произнес с поклоном:

– Можем спуститься в подвалы…

Они двинулись в молчании. Шли длинным, делающим крутой поворот коридором, узким и грязным. Два керосиновых фонаря в двух концах едва его освещали. Несколько китайских караульных прохаживались, гремя винтовками, опертыми в бетонный пол. С обеих сторон тянулись маленькие низкие двери, закрытые висячими замками.

– Пусть товарищ держится подальше от этой камеры, – предупредил Федоренко.

Ленин взглянул на него вопросительно.

Жандарм усмехнулся и тихо шепнул:

– Это камера «естественной» смерти! Она заражена всякими возможными болезнями: голодный и сыпной тиф, чахотка, цинга, холера, сап; даже, сдается мне, чума. Все это заменяет нам палачей и экономит на рабочей силе. Людишки умирают тут, как мухи. Помещается там сто заключенных, а группу заменяем постоянно, еженедельно.

Он снова засмеялся.

– Разнесете эпидемию по городу! – произнес суровым голосом Ленин.

– Все под контролем! – возразил Федоренко. – О, мы знакомы с гигиеной! Каждый день утром… впрочем, заключенные не знают, утро это, или день, или ночь, так как это темница, где горит одна маленькая электрическая лампочка; каждый день утром мы вталкиваем деревянный ящик. Заключенные складывают в него тела умерших. Китайцы заливают это сразу известковым раствором, забивают ящики досками и вывозят за город, выбрасывают во рвы, также наполненные известковым раствором. Никакая опасность не грозит белокаменной Москве.

Из других камер доносились крики, плач и стоны людей.

– Сходят с ума от отчаяния! – усмехнулся Дзержинский. – Скулят от голода, так как это хороший способ для возбуждения откровенности при допросах!

Кто-то бился в замкнутую дверь и диким голосом выл:

– Каты! Будьте прокляты… Мучители! Пить! Пить!

– Ах! – воскликнул Федоренко. – Это «селедочники»!

Ленин обратил к говорящему бледное лицо.

– Некоторых кормим только очень солеными сельдями, не давая им ни капли воды. Мучит их жажда, следовательно, ругаются! Заключенные или сходят с ума, или падают в обморок. Первых определяем в «расход», другим обещаем много холодной чистой воды. Ха, ха! Действенная это мера! Становятся покорными, как ягнята.

Ленин молчал, а Федоренко, видя в этом немую похвалу, рассказывал дальше:

– У нас есть помещения, где заключены люди, которым мы не позволяем спать и доводим этим их до помешательства или признания. В других случаях воздействуем на упорных «моральным бичом». Они слышат, что в соседней комнате пытают их жен или детей. Но это все для наиболее закоренелых! Таких, однако, немного, чаще всего бывает достаточно напугать несколько раз тем, что ведут на расстрел. Начинают говорить все, что знают!

Федоренко побежал вперед и отворил двери.

Они вошли в довольно большой зал с арочными сводами, освещенный несколькими яркими лампами. В углу стоял письменный стол и два табурета. На лишенных окон стенах виднелись брызги и черные струи застывшей, впитавшейся в цемент штукатурки крови.

Дзержинский уселся у стола, подвинув второй табурет в сторону Ленина.