Ленин. Соблазнение России

Есть два выхода, считала Коллонтай: или вернуть женщину домой, запретив ей какое-либо участие в народнохозяйственной жизни, или создать такую социальную систему, которая позволит женщине становиться матерью и не лишаться возможности работать. Поскольку колесо истории назад не поворачивается, то первая возможность исключается. Экономическая самостоятельность виделась Коллонтай и как средство избавиться от унизительной для женщины необходимости вступать в брак с нелюбимым человеком только для того, чтобы родить и прокормить ребенка…

«Женщинам, — писала деятель Коминтерна Анжелика Балабанова, — приходилось бороться почти с непреодолимыми препятствиями, чтобы добиться возможностей, которые мужчины того времени получали как нечто само собой разумеющееся. Чтобы добиться интеллектуального признания, в то время женщине требовалась подлинная жажда знаний, много упорства и железная воля».

В 1917 году Александра Михайловна была одним из самых блестящих ораторов. За неукротимый темперамент ее называли «валькирией революции»:

«Выступление за выступлением, — вспоминала она сама. — Говорю то на Марсовом поле, то на площадях с грузовиков, с броневика или на чьих-то плечах. Говорю хорошо, зажигающее и понятно. Женщины плачут, а солдаты перебегают от трибуны к трибуне, чтобы еще раз послушать “эту самую Коллонтай”. Под моросящим дождем митинг возобновляется. Я говорю на чьих-то услужливо подставленных коленях, опираясь о чье-то плечо. И снова растет, поднимается волна энтузиазма…

Я сама горела, и мое горение передавалось слушателям. Я не доказывала, я увлекала их. Я уходила после митинга под гром рукоплесканий. Я дала аудитории частицу себя и была счастлива».

Питирим Александрович Сорокин вспоминал летом 1917 года:

«Жизнь в Петрограде становится все труднее. Беспорядки, убийства, голод и смерть стали обычными. Мы ждем новых потрясений, зная, что они непременно будут. Вчера я спорил на митинге с Троцким и госпожой Коллонтай. Что касается этой женщины, то, очевидно, ее революционный энтузиазм — не что иное, как опосредованное удовлетворение ее нимфомании».

Не все думали так приземленно.

«Я увидел, как у Коллонтай потемнели зрачки, и она сорвала платок с головы и оглянулась, — вспоминал писатель Николай Александрович Равич. — Кто-то подставил ящик. Александра Михайловна вскочила на него и заговорила.

Ее звонкий певучий голос разносился далеко во внезапно наступившей тишине, щеки раскраснелись, глаза сияли. Иногда она непроизвольным движением поправляла непокорную прядь волос, спадающих на лицо. И я тогда любовался ею так, как может любоваться молодой человек двадцати лет женщиной, которая стала для него идеалом».

Временное правительство посадило ее в Петроградскую женскую тюрьму. В августе 1917 года она писала подруге:

«Не скрою, бывают и у меня серые часы, неизбежные в одиночке, но в общем — я ясна. Первые дни мне все казалось, что я участвую в американском фильме, там в кинематографе так часто изображаются тюрьма, решетка и все атрибуты правосудия! Странно, что первые дни я много спала. Кажется, выспалась за все эти месяцы напряженной работы. Но потом настали и темные дни. Трудно передать свое душевное состояние. Кажется, преобладающая нота была в те тяжелые дни — ощущение, будто я не только отрезана, изолирована от мира, но и забыта. Казалось, что кроме тебя обо мне уже никто не помнит».

На самом деле тюремное заключение создало вокруг нее ореол героизма. Шестой съезд партии собрался в ситуации, когда партию большевиков преследовали, и проходил в полулегальной обстановке. Новый состав ЦК выбирали закрытым голосованием, результаты на съезде не объявили. Только назвали фамилии четырех человек, получивших наибольшее число голосов. Всего выбрали 21 члена ЦК и десять кандидатов. Коллонтай, сидевшую в тюрьме, назвали почетным председателем съезда и ввели в состав ЦК. Она узнает об этом, когда выйдет на свободу, вернется к политике и любимому мужчине…

«Первое заседание большевистского правительства, — вспоминал Лев Троцкий, — происходило в Смольном, в кабинете Ленина, где некрашеная деревянная перегородка отделяла помещение телефонистки и машинистки. Мы со Сталиным явились первыми.

Из-за перегородки раздавался сочный бас Дыбенко: он разговаривал по телефону с Финляндией, и разговор имел скорее нежный характер. Двадцатидевятилетний чернобородый матрос, веселый и самоуверенный гигант, сблизился незадолго перед тем с Александрой Коллонтай, женщиной аристократического происхождения, владеющей полудюжиной иностранных языков и приближавшейся к 46-й годовщине.

В некоторых кругах партии на эту тему, несомненно, сплетничали. Сталин, с которым я до того времени ни разу не вел личных разговоров, подошел ко мне с какой-то неожиданной развязностью и, показывая плечом за перегородку, сказал, хихикая:

— Это он с Коллонтай, с Коллонтай…

Его жест и его смешок показались мне неуместными и невыносимо вульгарными, особенно в этот час и в этом месте. Не помню, просто ли я промолчал, отведя глаза, или сказал сухо:

— Это их дело.