Ленин

— Я должен жить, потому что коммунизм выйдет на бездорожье и погибнет в пропасти противоречий и неверия в успех! — думал Ленин. — Все они не верят в Бога… Я верю в божество… В то, чей всемогущий зов всегда слышал. Я не знаю его имени, однако вижу, как оно выходит из хаоса, из кровавой мглы. Я распознаю божество, как свет после мрака. К этому божеству, понятному, близкому, человечному, я веду всех людей, со всех концов земли… Бог являлся людям в виде огненного столба, пылающего куста, уничтожающей молнии. Я жажду быть столбом, кустом и молнией, чтобы человеческое стадо увидело обличье земного Бога, которому можно заглянуть в зрачки, коснуться его ладонью, услышать голос его… Я тот, кто возносит человека на пик горы, ведя его каменистыми тропами, вызывающими кровотечение в стопах и заставляющими слабых падать и корчиться в муках голода, жажды и страха; со мной дойдут только сильные и выносливые, которые, став на поднебесной вершине, отважно скажут: «Скрывающееся веками Божество, покажи нам свое настоящее обличье, потому как очищены мы невыносимыми мучениями, страх освободил нас от пут заботы о себе, и свалилась с нас скорлупа вожделения, теперь мы равны тебе, товарищ по космической жизни, Великий Кузнец, использующий силу неизвестных нам сфер, эхо которых звучит в наших душах, а блеск — пронзает наши сердца».

В этот момент ему хотелось поделиться своими мыслями с кем-то близким, очень дорогим, безмерно добрым и снисходительным.

— Мать? — подумал он и вздохнул. — Ушла… ушла с мучительным сомнением, будет ли задуманное ее сыном дело добрым и справедливым… Она умирала в беспокойстве и тревоге. Кто другой мог бы понять меня и безбоязненно похвалить или поругать?

Из мрака смотрят голубые, источающие блеск глаза, блестят золотистые, освещенные керосиновой лампой волосы, двигаются пурпурные, страстные губы.

— Елена! Елена! — шепчет диктатор и протягивает руки. Вдруг доброе, бредящее лицо искривляется, покрывается морщинами, бледнеет, искажается в ужасе, полные безумного страха глаза выходят из орбит, губы чернеют и, широко раскрывшись, протяжно воют:

— Милосердия! Убивают! Пощады!..

Ленин опускает голову, зажимает пальцами глаза и, стуча зубами, дрожит. Через мгновение вскакивает, грозит кулаком и кричит:

— Исчезни призрак прошлого! Исчезни, сгинь навсегда!

Затем стонет и умоляет кого-то, кто стоит близко-близко, шелестит дыханием и горячо шепчет.

Ленин умоляет долго и жалобно:

— Уйди!.. Не мучай!.. Прости!..

Очнувшись, он протирает глаза и бросает взгляд на календарь.

Переворачивает листок.

— 30 августа… — читает он машинально.

Записано ли что-нибудь на этот день? Ах! Большой митинг, на котором он должен дать разъяснения по поводу смерти Николая Кровавого, очистить от претензий партию, бросить тень подозрения на народников, высмеять и унизить заграничных дипломатов и писак! Да, это — завтра!

Машина начинает работать исправно, на полную мощность, с упорством движений и силы.

Ленин планирует свое выступление спокойно, жестко, логично и убедительно.

Закончив, ложится на диван и вонзает взгляд в потолок.

Он не думает ни о чем.

Перед ним встает море голов, горящих, бездумных и угрюмых глаз, кричащих губ, поднятых плеч…

Беспомощное, слепое, заблудшее стадо, и он — пастух, вождь, пророк, вынесенный на гребень морской волны, на вершину красной трибуны.

Он засыпает… Без снов.

Просыпается от шагов вбежавшего человека

Открывает глаза и видит стоящего перед ним секретаря.

— В Петрограде еврей Канегиссер убил Урицкого! — кричит он запыхавшимся голосом. — Удалось предотвратить покушение еврея Шнеура на товарища Зиновьева…

— Отваливаются шестеренки машины… — ворчит Ленин, продолжая мучившую его ночью бессознательную мысль. Заметив удивление и страх на лице секретаря, он окончательно приходит в себя.

— Диктатура пролетариата — это огромная махина, уничтожающая старый мир, — говорит он с улыбкой. — Враги стараются ее уничтожить, но ломают только отдельные шестерни… Мы исправим ее, и она будет, как прежде, разбивать, душить! Прошу составить телеграмму с соболезнованиями и отправить в красный Петроград!

Около полудня он выходил на митинг.

Перед ним шли финны под командованием прокладывающего дорогу к накрытой красной тканью трибуне Халайнена.

Внезапно возникло замешательство.

Кто-то громко выкрикнул:

— За истязаемый народ! За преступления!

Этот высокий и звонкий голос наверняка принадлежал молодой женщине, охваченной возмущением или страстным отчаянием. Толпу, словно внезапный удар острой сабли, пронзил говорок.

Финны остановились, рядом раздался одинокий выстрел.

Ленин споткнулся и принялся руками хвататься за воздух, чувствуя, что проваливается в темную бездну…

Финны поддержали его, подхватили на руки и вынесли.

Толпа за их плечами взвыла от ужаса, принялась выкрикивать проклятия, раздавались какие-то возгласы не то страха, не то триумфа; люди толкались, волоча кого-то и дергая за бесформенные, окровавленные тряпки…

В поздние часы по Москве бежала радостная для одних и беспокойная для других весть.