Ленин

Ленин поднял голову и присмотрелся к обрадованным, красным, диким, бездумным лицам стоявших в толпе людей.

— Сегодня их день! — спокойно ответил он. — Им не нужны произведения искусства, да и Россия обойдется без них! Пока им можно все… пока… Такова их воля… Сегодня… они чувствуют такое желание!

Ведомые финскими стрелками, они шли дальше через прекрасные залы, в которых толпились перед ними разъяренные кучки повстанцев и уличного сброда. Под ногами звенело разбитое стекло, они цеплялись за обломки мебели, куски статуй, штукатурки, путались в каком-то тряпье.

Когда Ленин вышел на набережную, кто-то растолкал окружавших его солдат и встал перед ним. Это был высокий человек с бледным лицом и длинными седеющими бакенбардами. Он стоял без шапки, которую потерял в давке. Угрюмая, граничащая с отчаянием решимость зажгла мрачные огни в его светлых глазах, губы дрожали, искажаемые то и дело неожиданной судорогой. Сквозь стиснутые зубы он произнес:

— Гражданин! Мой сын не мог допустить, чтобы свободный народ насиловал беззащитную женщину… За это его ранили… увезли… Не знаю, куда и зачем… Я требую справедливости, гражданин!

Ленин незаметно оглянулся.

Толпа осталась внутри дворца, не в силах протиснуться сквозь узкие двери приватного выхода из царских апартаментов и шеренги финских стрелков.

Никто из тех, для кого он стал божеством, не могли его услышать.

Он посмотрел на стоявшего перед ним человека и сказал, обращаясь к покорителю Зимнего дворца:

— Товарищ Антонов! Помогите первому буржую, апеллирующему к пролетарской справедливости. Нам, пережившим века рабства, свыше дано право на справедливость. Мы имеем право на быстрый суд и на быстрое милосердие!

Ленин вместе с Халайненом и несколькими финнами сел в машину.

Авто взревело и покатилось вдоль набережной. За ним последовали другие, везущие будущих народных комиссаров и стрелков эскорта.

Антонов-Овсиенко расспрашивал инженера о подробностях происшествия, из дворцовой канцелярии звонил в больницы, после чего, кивнув двоим солдатам, распорядился отвести Болдырева на регистрационный пункт Красного Креста.

Толпа, выдавливаемая из здания солдатами, неохотно покидала царскую резиденцию.

Однако постепенно залы опустели.

Антонов вместе с организатором боевых коммунистических отрядов товарищем Фрунзе обходил первый и второй этажи.

— Погуляли наши! — смеялся Антонов, указывая на выломанные двери шкафов, разбросанные бумаги, разбитые зеркала, статуи, вазы, люстры, поломанную мебель, сорванные обои и гобелены, разорванные ковры и сброшенные на паркет портреты и картины. — Погуляли…

Фрунзе ничего не ответил.

Они уже намеревались выйти во двор, когда их слух различил громкие взрывы смеха, пение и визг женщин.

Они пошли на эти звуки и вскоре оказались в частных апартаментах царской семьи. Шум доносился из дальних комнат.

Отворив двери, они застыли в восхищении.

В светлой обширной комнате с покрытыми золотистой тканью стенами стояли две великолепные постели, мягкая мебель, белый туалетный столик, заваленный осколками разбитого зеркала и флаконов.

В углу висели святые образа и на серебряных цепях изящная, резная церковная лампада. Портреты и картины уже лежали на полу.

Это была спальня царя и царицы.

В ней собралась небольшая группа моряков и несколько уличных девок. Голые, распутные, отчаянно зовущие, они лежали на желтых атласных покрывалах с вышитыми черными гербовыми орлами. Бессовестными развратными движениями они возбуждали мужчин, выкрикивая:

— Я царица… Эй, товарищ, хочешь быть царем? Тогда иди-ка ко мне!

На постелях без стеснения происходили отвратительные оргии, мрачная мистерия дикого безумия.

Фрунзе нахмурил брови. Антонов потирал лоб и думал, что иначе представлял себе первый день освобождения пролетариата. Он видел его во время бессонных ночей, в многочисленных тюрьмах и во влажных окопах на фронте. Это должен был быть красный день, в котором кровь должна была сочиться из земли, брызгать из тел убитых врагов народа, течь с неба. День серьезной сосредоточенности, холодной мести, из-за которых не оставалось ни минуты свободного времени на распутство.

Его челюсти уже сжались, желваки задвигались возле ушей, он уже хотел крикнуть, как вдруг один из моряков, прижимая к себе голую девушку, воскликнул:

— Ха-ха! Товарищи! Позабавьтесь с нами… Гуляй, душа — сегодня живем, завтра помрем… Ух-ах! Манька, принимай гостей!..

Фрунзе взглянул на бледное лицо Антонова и сверкнул глазами. Он сдерживал бурю, разыгравшуюся в нем от вида падения пролетариата, его прогнивших, диких страстей, кроме которых не существовало ничего, за исключением телесных вожделений.