Ленинград-28 (СИ)

Юрий, не обращая внимания на продавщицу, осторожно выглянул из окошка. Он сделал всего одну ошибку, забыл о баяне, и теперь брошенный инструмент валялся где-то на площади. Если ребятки достаточно ушлые, то вполне смогут сообразить что к чему.

— Эй, красавец — отрешенность Панюшина не понравилась похотливой тетке, и она принялась теребить его плечо. Не хватало еще, чтобы толстая дура подняла крик.

— Чего тебе? — Панюшин быстро пробежался взглядом по прилавку. В углу притаилась початая бутылка водки, да нарезанное ломтиком сало. Нож лежал поодаль, возле коробки с леденцами.

— Чего? — Алла нерешительно мялась, пытаясь сообразить, что делать дальше. С одной стороны терпеть присутствие немытого бродяги казалось невыносимым, с другой то, что произошло пятью минутами ранее, никак не укладывалось в привычную схему.

Панюшин явственно видел напряжение мысли на широком потном лице.

— А вот чего! — нашлась, наконец, продавщица. — Вали-ка мил друг отсюда подобру-поздорову, пока хозяева не приехали. И вообще, ты чего сюда забрался?

Тетка начала входить в раж, пытаясь криком стереть воспоминание о случившемся. Еще немного и на шум сбежится полгорода. Это еще чудо, что никому не понадобилось купить что-нибудь в киоске, то-то было бы смеху — особенно если бы незваными покупателями оказались парни из бежевых Жигулей.

Не отвечая, Панюшин бочком, бочком протиснулся между прилавком и необъятными телесами злополучной тетки. Словно почувствовав опасность, продавщица открыла, было, рот, но только глухо ухнула, когда тонкое лезвие вошло в ее бок.

Панюшин бил ножом, полосовал жирное тело, давя крик в зародыше, не давая ему вырваться из потной груди. Алла качнулась, и принялась заваливаться на бок, грозя задавить своей тушей несостоявшегося любовника. Юрий с трудом увернулся.

Первым делом, Панюшин закрыл окошко — треснутое стекло полностью перекрывал затертый кусок картона, с наклеенными ценниками. Закрыл наружную дверь, и только потом осел на пол, сжимая руками голову. Только бы продержаться до темноты, и убраться поскорей из этого проклятого города.

* * *

Посетителям казалось, не будет конца. Юрий без устали разливал самогон, пряча в карман мятые гривны. Деньги были весьма кстати. Вопросов не задавали — истосковавшиеся по домашнему уюту работяги благодарно давились самогоном, торопливо закусывая припасенной снедью. Панюшин сам не утерпел — опрокинул стограммовый стопарь, утирая выступившую некстати слезу. Пролетариат сочувственно кивал головой, протягивал немудреную закусь — Юрка хрустел зеленым луком, наполняясь ощущением важного. Все, что ни происходит — это не случайность, а мелкие вехи на главном пути. А значит, так тому и быть — пора подыскивать новое пристанище, почище и поспокойнее.

Разговоры вели разные — в основном ни о чем. Трепались о бабах (куда ж без них?), о политике — Панюшин вскидывал голову, ловя потаенный смысл, о знакомых… С каждым выпитым глотком Юрка погружался в дремотную скуку, отчего казалось что все происходящее лишь сон, не более. Сентябрь не самый лучший месяц в году — куда ему до бестолкового апреля, суетливого июня и сонного августа, не говоря уже про тот единственный месяц в году, когда все вокруг расцветает буйством красок. Панюшин любил весну, и ненавидел осень, впрочем, озабоченным работягам времена года казались чем-то несущественным, вроде пыли под ногами — есть, ну и ладно. Но сейчас, сидя во дворе, Юрий осязал наступающую осень, наполнялся сумрачной решимостью.

Осень была с ним, была повсюду, как-то враз захватила без боя старый, уставший город. Панюшин шумно выдохнул — как когда-то учили, и выпил. Мир вашему дому, и пусть в нем навсегда воцарится покой.

Рисковал ли он, оставаясь в логове некогда неутомимой старухи? Не понятно пока — судя по всему, место не засвечено. Покойный ныне Бугаев, работал самостоятельно — иначе разговор был бы совсем другой. Организация действует наверняка — спалили бы Юрку вместе с бабкиным домом, и все, поминай, как звали. Вот только кто направил самого Пашку? Неизвестно, ведь в этом грешном свете случается всякое — бывшие попрошайки становятся убивцами, старые самогонщицы спят мертвым сном, а голоса в трубке обретают странную власть над честными тружениками плаща и кинжала.

Панюшин зевнул. Пора закругляться — вытолкав жаждущих, Юрий набросил крючок на хилую калитку, и направился в дом. Задержался в прихожей, аккуратно вытер ноги. Все-таки дом есть дом — пусть даже и чужой.

Справа от прихожей голубела кафелем ванная, слева ободранный потолок кухни; заходя туда, Панюшин каждый раз удивлялся фантазии газовщиков — в немыслимом переплетении труб разобрать что-либо казалось невозможным. Словно железная анаконда оплела добрую часть комнаты и грелась теперь, выставив напоказ проржавевшие бока. Впереди проходная комната, через которую можно пройти либо в спаленку, либо в более просторную залу. Там, в зале упокоилась баба Маня, известная самогонщица и спекулянтка, а еще там, на столе развернута карта, отметки на которой что-нибудь да значат.

Там же, в продавленном диване тайник, а в тайнике…