Ленинград действует. Книга 2

Зенитный пулемет, укрепленный на высоком пне, устремлен в чистое голубое небо. От пулемета свисает тщательно заправленная металлическая, вороненая лента. Кажется, будто этот пулемет скучает по небесным разбойникам, будто он давно уже хочет отомстить им за какую-то неведомую, давно затаенную обиду. Но вражеских самолетов нет. Тихо. Можно читать газету. А Вале можно заняться простым и будничным делом, сегодня она – маляр. Поставила ведро перед молчаливою громадою танка, засучила рукава, размяла о пенек толстую кисть… И разом, широким жестом, плеснула оливковую краску на черный с белыми полосками фашистский крест. Два-три энергичных мазка, и Валя, прищурившись, смотрит: будто обрубленной ноги черного паука, на броне танка уже нет четвертушки креста, и кажется, издыхающий паук истекает оливковым гноем, отделяющимся от сердцевины… В курносом, зардевшемся от удовольствия лице Вали – презрительная удовлетворенность. Валя резко сует кисть в ведро и, словно нанося последний гневный удар врагу, захлестывает краской остатки фашистского символа – навсегда!

Теперь сразу побежать бы за давно приготовленной банкой сурика, – но придется ждать: оливковое пятно высохнет не сразу, красную звезду можно будет нарисовать только после обеда.

Валя обходит бронированное чудовище с другой стороны и принимается за уничтожение второго креста. А потом, как обузданного коня, маленькой девичьей ладонью похлопывает танк по крутой, горячей под лучами солнца броне. К танку у Вали сейчас только хорошее чувство. Да и может ли быть иначе?

Опять вспоминает Валя, как вместе с Барышевым и с воентехником Погореловым она чинила этот танк под злобным минометным обстрелом врага: разрывы поднимали в воздух кусты, и сучья, и мокрую землю, осколки сухо щелкали по броне, а Валя, возясь внутри танка с непонятной системой электропроводки, смеялась, когда непонятное стало понятным и мотор танка вдруг отрывисто заработал… А потом было весело ехать в этой переваливающейся через пни и коряги бронированной громадине – весело потому, что немцы никак не могли сбить реющий над машиною красный флаг.

Валя ехала, слушала разрывы мин и снарядов. Огромная машина тяжело вздрагивала, и Валя, переглядываясь с сидевшим рядышком Погореловым, уплетала найденную в танке плитку французского шоколада. Их Валя обнаружила под немецким барахлом две, вторую припасла для Барышева. Но неудобно было дать при других: народ-то смешливый, еще стали бы подтрунивать, не то подумать могли, – решила угостить позже. А на следующий день, когда он не взял ее в свой экипаж, поссорилась с ним, съела и вторую сама. Получилось, – будто пожадничала. А ведь это не от жадности, это было так – от злости…

Валя чуть-чуть стыдится этого воспоминания. А впрочем, стыдиться нечего: Барышев гораздо больше перед ней виноват – не взял ее в свой экипаж, и не пришлось ей побывать в том бою. Никогда и никому не признается она, что, когда ушли они с исходной позиции, всю ночь проревела она, обиженная. Специально ушла в лес одна, на заминированный участок, куда, знала, никто не сунется, – нельзя же было реветь при всех, в землянке! Сидела на снегу, в кустах, между минами и втихомолку ревела. А потом всю неделю, пока шел бой и батальон не имел с танком Барышева никакой связи, была сама не своя. Уж не до обиды тут было, – лишь бы там не убили их, лишь бы вернулись целыми!

И вернулся он. Конечно, только такой, как он, Николай Иванович, и мог выкрутиться из подобной истории… Николай Иванович… Колька!.. Но зато его с Беляевым к Героям Советского Союза и представили. Дадут или не дадут, неизвестно, а что герой он – во всей армии признано!.. Замечательный, говорят, рейд совершил танкист Барышев!

Все-таки шоколадом тогда поделиться с ним следовало!

И, замазав краскою второй крест, Валя спешит к Барышеву, словно желая искупить чем-нибудь тот маленький свой грех перед ним. Барышев сидит прислонившись к пеньку. Поднимает серые глаза от газеты к подбежавшей к нему возбужденной девушке:

– Ты чего такая веселая?

И вместо того, еще не придуманного, что хотелось сказать, Валя восклицает со смехом:

– Закрасила, ребята, я немку! Глаза намозолила мне, проклятая!

– А надпись сделала?

– А ты белую краску достал мне? – ничуть не смущается Валя. – Ничего, ты и без этого бил Гитлера хорошо!

Тогда, перед боем, белой краски не оказалось. Так и пошел в бой танк наперекрашенным. Это и помогло Барышеву воевать, а потом выйти из немецкого тыла. Те, вражеские танки, тоже не были выбеленными.

– Вот что, Валя! – серьезно говорит Барышев. – Это, разумеется, хорошо, что ты у нас башенным стрелком стала, но и прямых обязанностей тебе не следует забывать. Уж хотя бы за то, что он тебя обучил, ты должна как следует взяться за его ногу.

– А что, Погорелов, болит? – быстро оборачивается Валя к неестественно вытянувшему ногу воентехнику Погорелову. – Я ж говорю, что в госпиталь тебя надо отправить!

– Ну да, отправишь его! – ворчит сидящий поодаль механик-водитель Беляев. – Ему лежать надо, а он только и делает, что от танка к танку на одной ноге скачет.