Ленинград действует. Книга 3

…Но сперва скажу: довелось мне однажды до войны побывать в Кокпектинской степи, в Казахстане, и узнал я тогда впервые, что такое «линкольны»… И вот, присев на «цинку» в уголке водянистой траншеи, разговорившись с только что сменившимся часовым, записал я его рассказ, которым он напомнил мне о тех, из давних времен, «линкольнах»… Ночного «освещения» все-таки мне хватало!

— Так вы, значит, хотите, чтоб я о себе рассказал? Это можно! Только, конечно, если с конца до конца рассказать, так нужно целую Библию. Потому как мне за сорок пять давно уж перевалило, а не было у меня такого годика, чтоб я на боку провалялся.

Мы, совхозные рабочие, труд, как пчелы мед, носим; в руках у нас крылья есть! Как сейчас с винтовкой у блиндажа стоять, это можно сказать — тьфу, и не дело даже; только глазами тут поворачивай да слух востри, а больше — какая забота?

Оно конечно, фашист — он вроде крысы, с угла подцарапаться норовит, дыры-то все нужно заткнуть, и затыкалочки у нас есть хорошие, — пожалуйста, их у меня две пары в магазине сидят да в стволе одна женихуется, а ствол — можете поглядеть, чистый, как у красной девицы зеркальце… Да…

Поставили меня здесь, вроде бы сторожем у амбара совхозного, за старика почитают… А почитание-то это внапрасную — вы на бороду мою редьковидную не смотрите, до Петра Великого и женихи с бородами хаживали… да и в нонешнее время борода, к примеру, хоть с партизан — не скашивается. Ну конечно, худощеватым стал, брюки с меня спадают теперь, и уж посмотреть на меня — не скажешь, что я красота мужчина.

А почему спадают? Потому что переживаю я очень за вас за всех. Вчера, допустим, дождичек кропил, и приказали, чтоб сухо мне было в траншее, лист железный над собой навесить. Судите меня, а только железины я над собой не утвердил, приказание не выполнил. А почему, спросите? Расчет у меня такой был: сам я не сахарный, от дождичка не растаю, а мало ли что на фронте бывает, — вдруг бы да проходимец какой подполз; бывает, сами знаете, хоть мины тут насованы и проволоки накручено. От фашиста-то переползти недолго, сажен тут сотни не насчитаешь, подковырнулся бы, высмотрел бы мой лист, скумекал бы, к чему лежит, — верно, собой что-нибудь прикрывает, и догадался бы: эге, здесь ротный КП часовой охраняет… И мне бы хуже могло быть, и ваш сон бы нарушился… А мокнуть на дождю — дело для меня что? Привычное!

Бывало, скотину бережешь, не так еще вымокнешь. Мне знаете какой скот был доверен? Линкольны! Издалека их, говорят, везли, это овцы такие линкольны, — вот москвичи да ленинградцы, те смеются, говорят: линкольн — это, папаша, автомобиль… Ну да разве столичный житель разбирается в овцах?

Во всяком деле разбираться надо, приведи, допустим, сюда старуху мою, разве б разобралась она, где тут передний край, где тут задний?.. Первые дни и я путался тоже — когда он стреляет, когда мы; откуда пульки летят, словно в головокружении, никак разобрать не мог. Теперь-то дело другое. Слышите, к примеру, пулемет чередит, звук удаляется, глуховатый, слышите? Наш! А вот слышите, другой, словно бы не отличительный звук, да только пришлепыванием сопровожден: шлеп, шлеп. Это, думаете, что? Это пули разрывные о землю шаркают. И сам треск порезче. Это значит, мошенник по нас бьет… Да… И с линкольнами первое время так бывало — по шерсточке от других овец надо было их отличать, да не сразу далось мне это. Длинная у них шерсть, в сухом климате каждая шерстиночка распрямляется, на палец подышишь, проведешь шерстинку меж пальцами, она и закрутится, сразу породу определяешь! Я там был бригадир комсомольской бригады. Спросите, как же так, коли сам не комсомольского возраста?.. Ничего. В Казахстане Восточном мне мой возраст прощали, и я сам себя моложе всех комсомольцев считал, потому что степное солнышко мужскую кровь горячит и морщин к лицу не подпускает… Так вот, рассказать-то я вам собирался… Пригнали к нам это стадо, — с баржей да с железных дорог утомились овечки, а им еще самоходом по Кокпектинской нашей степи топотать. А зима! А буран! До подножного не дороешься. А стан от стана по пути верст на сорок. Послали молодежь, комсомольцев, встречать тех овец, погубят, думаю, стадо, без корма-то! А у меня нюх особый, в степи возрастал я, — мне только носом повести да на снег взглянуть, скажу, где под снегом трава какая… В тот раз и попросился я к ним в бригаду. Они мне говорят: «Куда тебе, папаш, с нами идти, не нашего ты комсомольского возраста». А я им отвечаю: «Возраст у меня ничего, подходящий, примите меня в вашу комсомольскую организацию, пригожусь я вам».

Ну и пошел с ними до станции. Неделю шли туда и неделю со стадом обратно…