Ленинград действует. Книга 3

— Вот этот… Хороший был парень… Не дожил… Вместе с немецким паровозом взлетел на воздух, шнура у нас длинного тогда не было… А это вот… Анечка… Из жуткой трясины мы, двенадцать человек, выходили, Анечку несли раненую. Со всех четырех сторон пули свистали. Решила она, что задерживает нас, что из-за нее все мы не выйдем, сама застрелилась. Ах, Аня, Аня, не успели мы уберечь тебя!..

Офицеры железнодорожных войск молча вглядывались в окровавленные документы. Иван Дмитриевич очень тихо сказал:

— Памятник мы в Луге поставим…

И встрепенулся:

— А денег у меня нет… Сто двадцать тысяч было у нас. Трофейных, что мы поотбирали у перебитых немцев, которые, когда живы были, грабили население. Ну, да эти деньги мы отослали самолетом в Ленинград, сдали в фонд обороны. Надо было бы мне из тех денег оставить моих тридцать тысяч!

— Каких это твоих? Зарплаты, что ли?

Иван Дмитриевич рассмеялся:

— Это ты, майор, получал зарплату, а мы… Ну, впрочем, считай как хочешь! В уплату за мою голову эти тридцать тысяч предназначались. Прихожу я в деревню Далеково, есть такая деревня, а там немецкое объявление с моей фотокарточкой: за живого тридцать тысяч рублей, четыре га лучшей земли, две коровы, табак, вино, а за мертвого — половину этого. Прочитал я, вошел в избу к одному знакомому овощеводу, говорю ему: «Ну, капитал нажить хочешь?» Два дня укрывал он меня, в той самой избе, на которой объявление висело… В общем, слушай, майор, дай-ка мне рубль двадцать копеек…

И все офицеры железнодорожных войск мигом полезли в карманы. На столе разом вырос ворох червонцев.

— Да, в общем жизнь у вас была интересная! — добавил майор. — А скажи, Иван Дмитриевич, в сорок первом ты ведь последним ушел из Луги?

— Ага… Двадцать четвертого августа, когда немцы входили. Красная Армия вправо отошла, а я влево, в лес. С тех пор и гуляю. А держали мы Лугу тогда начиная с двенадцатого июля, успели эвакуировать все, даже во всем районе ни одного трактора не оставили. У меня на противотанковых рвах работало пятьдесят тысяч человек, да еще из Ленинграда пришли пятьдесят тысяч. Выстроили четыре линии оборонительных сооружений… Да… Если б не оборона Луги тогда, что дала Ленинграду время укрепить свои ближние подступы, — труднее пришлось бы ленинградцам!.. Ну а в самой Луге немцам, кроме нескольких десятков тонн отрубей, да соли, да детских игрушек в двух магазинах, ничего тогда не досталось. Заводы наши уже в тот же год на Урале работали полным ходом… Ира, Ира! А ты что босиком разгуливаешь? — вдруг обернулся Иван Дмитриевич к вошедшей с кувшином молока девушке. — Опять захромать хочешь?

Широколицая, веселая девушка смутилась:

— Иван Дмитриевич… Да сапоги ж у меня разносились, поберечь надо, ведь еще в Ленинград пойдем!.. Ничего, нога не болит!

— А что у тебя с ногой? — спросил майор, подставляя Ире стакан.

— Было девять, — ответил за девушку Иван Дмитриевич, — осталось шесть осколков у нее в правой ноге. Гранатой была она ранена… Пей, майор, в Ленинграде молока вы, наверное, немного видели?

Майор молча осушил стакан и, медленно вертя его в пальцах, глядел очень внимательно в грани стекла… Когда Ира вышла из комнаты, майор свернул цигарку и раздельно проговорил:

— А знаешь, Иван Дмитриевич?.. Ладно… Мы себе другие помещения найдем… Пусть твои девушки живут просторно… Пусть каждой будет хоть целый дом!..

Последние походы

26 февраля. Заречье

Я сразу почувствовал особенную искренность и простоту во взаимоотношениях партизан, чистых душою, гордых своими делами людей, сдружившихся за долгие два с половиной года тяжелейшей жизни в лесных походах. Все эти люди сейчас стараются привыкнуть к удивительной для них обстановке покоя и безопасности, но отдыхать им некогда. У всех много непривычной для них работы, новых сложных дел, которыми они связаны теперь и с воинами Красной Армии, и с теми местными жителями, из которых одни, живя в Луге при немцах, ненавидели оккупантов, а другие, продавая свой народ, с ними сотрудничали… Со всеми такими «прихлебателями», кроме явных предателей, партизанам придется ныне «сработаться», восстанавливая городскую жизнь, да и самый город.

Партизаны в необычной для них обстановке — в теплых квартирах, в сытости — явно скучают. Не представляют себе новой, мирной жизни и томятся:

«Куда себя девать?..» Жалуются: мол, за годы партизанской жизни не простужались, ничем не болели, а теперь быстро утомляются, чихают…

И раздумчиво обсуждают свои нынешние обязанности…

— Я женщина, — сказала мне Клава Юрьева, — а терпеть не могу всех этих хозяйственных дел!

И, глядя в окно, воскликнула:

— В лес хочу!..

Все с удовольствием, с увлечением рассказывают о своих тяжелых и опасных, но явно уже окутанных дымкой романтики лесных боях и походах.

Даже первые беглые разговоры с партизанами так интересны, что мне ясно: я пробуду здесь несколько дней…

Называя свою бригаду «ядром партизанского движения в области», И. Д. Дмитриев, сидя за столом у окна, говорит: