Ленинград действует. Книга 3

Сейчас — денег ни у кого нет. Надо купить хотя советскую ложку, а то все — фрицевские!

Удивляюсь сама теперь: бывало, автомат и восемьсот патронов к ППШ носила. Тащишь пулемет и не думаешь! Что кошки — эти женщины! Все ж таки аккуратные. Придешь с похода и ноги высушишь. А мужчина — плюхается, спит!

Наша забота мужчинам сказать: «Ты ноги высушь!..» Глядишь, — спит! Женщина всегда себя в опрятности держит. Нет, так не ляжу! Покушаю… И побольше сделаю, чтоб еще кто-нибудь покушал. Ишь, — скажешь, — проклятые, легли голодные! Как скажешь: «Встань, покушай!» — встает!..

На «острове Голодай»

Мы ходили туда, за Порхов. Прямо так и считали, что «остров Голодай»: озера, озера, болота. Главное, что болота. Вышли боеприпасы. Радировали в Ленинград, но не было возможности выслать самолеты. Видимость плохая, в девятьсот сорок третьем, в апреле… И пришлось ужасные бои держать. И мы три дня в таком кольце были, что не выйти, а патроны — на исходе. Но когда уже партизан видит: «все!», то уж берет силой! Нам «железки»-то надо было переходить с боем. Такой был бой, жестокий!

А вот еще было у нас знаете что? Как только вышла война, так истребительные отряды получились у нас. Два-три человека группки (в Калининской области). На большак зайдешь, забросаешь гранатами — машину собьешь. Они боялись! Думали, нас много, а нас двадцать три человека было всего. Население боеприпасами помогало. Связной ходил, один такой хороший, в деревню Фатьяново… И вдруг ему захотелось предать нас, Не знаю уж — что!..

Утром снега, снега, нападало такими пирожками. И командир говорит: «Эти пирожки будут у нас, мне плохо снилось сегодня!» И вот вижу: с автоматом связной глядит на нас — метрах в двадцати. И я так встала за сосну, думала — наш же! А он — с немцами. И я бегу к командиру: «Товарищ командир! Мы в кольце: немцы!»

«Что ты, что ты!..»

Ну, сразу — «в ружье!» Ну, они растерялись, их человек пятьсот было, думали, что нас много.

У нас политрук Данило был, без пальца… Он увидел связного нашего и застрелил его.

Снег тяжелый, что пепел. Как ввалишься, так и не выскочишь: по грудь!

Но мы все же прорвались на большак, вырвалися в деревню Саблино.

«Ну, покушаем, — говорю, — и пойдем к моей маме, в деревню Катышково, Славского района…»

Сели кушать; только сели, смотрим: опять мы в кольце! Откуда их подкинуло? И смотрим, уже дома наши забирают в цепь, и в окна — гранатами!..

И мы — стрелять, и только по два патрона оставляем — один на себя: живым нельзя попасться!

Уж у кого патрон на исходе — стреляется!

Он зажигает дома. Нам это очень тяжело выходит. Командир говорит: «Зарываться в сено: избежать, чтоб стреляться!»

Закопались… Погибают наши товарищи: песню пропоют — стреляются… Я тоже: буду сейчас стреляться!

У нас был агроном Колесников, прострелил себя, а в живых был. Его схватили, втискают его в огонь, подержат, опять вытащат. И он ругается нецензурно:

«Все равно сотрут вас, паразитов!»

Я: «Товарищ командир! У нас калитка тут есть!»

А пламя по двору так ходит и ходит…

«Давай побежим в носках, так!»

Мы сдели валенки, побежали. Под забором дрова были, сугроб и ямки. И пробежали, и в ямку; вдвоем лежим, пистолеты к вискам и думаем — как скажут: «Вставай!», так все, ну бежать некуда!

Лежим. Деревня горит. Снег тает. На нас течет. У меня окончательно замерзают руки. Я потискала руки, заложила под мышки, все равно замерзают.

Лежу. Даже трясет, — нервничаешь… Лежим, а течет, волоса смерзаются. А мороз ужасный был!

И вот лежать нам пришлось три часа в этом снегу, с этим командиром (Силачев Иван Васильевич). Уж как-то не думаешь! И Колесников все кричал, и они его мучили.

Немцы собрали всех, кто застрелился (из двадцати трех человек осталось двое нас), и увезли в деревню Выбор, где у них гарнизон был.

Только двое мы и остались, — главное, ходят вокруг нас, и не замечают, наступают на эти дрова…

Они там провонтыжились, и нет их. Народ выползает да про нас ворчит:

«Вот, проклятые пришли! Деревню из-за них сожгли!»

«Нет, проклятые вы сами, с фашистами!»

Командир:

«Вставай!»

Встаем двое; волосы смерзшие… Идем в носках в лес прямо. И держим путь к моей маме. Вышли на дорогу, и попадают нам два молодых человека, гражданских, русские. Мы: «Давайте нам валенки!..»

Они сдевают шапки, шубы, и мы оделись, а им до деревни недалеко.

Мы — километров пятнадцать. Приходим к маме.

«Аи, что вы сделали? Живы остались?»

«Ладно, ладно, мама, не спрашивай!»

Сели покушать и — обратно в леса.

У меня ни ногтя не осталось — все сошли. Новые росли. И кожа — лоскутьями, заберешь — она так и снимается…

Передо мной, слушая Клаву со вниманием, стоит Иван Дмитриевич — длинный, тощий, в черном своем полушубке, в шапке-ушанке с красною лентой; он собрался идти в райком партии. А Клава, закончив рассказ, поглядела на него внимательно, молвит:

— Что вы, товарищ комиссар, похудели?

— Болею все, Клава… Второй месяц болит желудок!

— А я думала, товарищ комиссар, что-нибудь другое!

— Влюбился? Нет!

— Верно, товарищ комиссар, похудели!