Ленинград. Дневники военных лет. Книга 1

Прекрасный город! Лед и камни на каналах. Бегу по морозу, мне хорошо. Я счастлив, что я в Ленинграде, на посту и делаю свое дело. На ходу обдумываю речь к ленинградской интеллигенции… Отчет о действиях Балтийского флота и гимн Ленинграду, городу-герою, — вот о чем я сегодня буду говорить.

На Мойке, 20^[19] — холодина, но публики полно. Огромный зал, сверкает орган, бледно-зеленые стены, люстры… Кажется, слышишь музыку последних концертов.

Снял шапку и говорю свою речь. Внимательно слушают, перебивают меня глухими аплодисментами. (Глухими потому, что руки людей в рукавицах, в теплых перчатках.)

Говорил горячо… После меня читает стихи Прокофьев. Он в шапке-ушанке, в шинели, с полевой сумкой через плечо.

Пришел Николай Тихонов, он тоже в форме. Тут же готовятся к выступлению художник Серов и Кетлинская.

Ко мне подходят, меня спрашивают:

— Как вы себя чувствуете, товарищ Вишневский?

— Я сегодня видел Ленинград и солнце и чувствую себя хорошо…

Сильно читает Тихонов о гвардейцах Красной Армии, о Москве и Ленинграде — двух богатырях.

Идем в Политуправление обедать: гороховый суп, немного каши с консервированной рыбой. (Пять ломтиков хлеба. На день.) Света нет.

Неожиданно мне сообщают, что С.К. вылетает в Ленинград… и через несколько минут мне сообщают о том, что она… уже в «Астории» (!). Дозвонился к ней. Поговорили. Дрогнуло что-то внутри — С.К. приехала…

Иду в «Асторию». Встреча… С.К. страшно похудела: потеряла семнадцать килограммов, появились морщинки, седые волосы.

Весь вечер несколько беспорядочно, нервно беседовали, сыпались расспросы мои, ее и Толи.

В Москве были трудные дни: бомбежки в июле — октябре, пожары. У нас на Лаврушинском переулке ряд разрушений от попаданий бомб. Рядом с нами разрушена школа, разбит телеграф на Ордынке. Бомбы попали во флигель у нас во дворе и во внутреннее крыло дома. В моей квартире обвалились две стенки и дважды вылетали стекла. К приезду С. К. в Москву — пустая квартира, с выбитыми стеклами, была вся занесена снегом. Трубы отопления лопнули. Но в квартире все цело.

Быт в Москве военный. В редакции «Правды» весь коллектив на казарменном положении. С. К. привезла мне душевные письма из «Правды» от товарищей Емельяна Ярославского и Л. Ф. Ильичева.

О Ленинграде думают, заботятся. Посланные нам из «Правды» и из Наркомата Флота посылки, к сожалению, не дошли, пропали. А в них было пять килограммов шоколада (!), теплое белье и еда. В чем же дело? Это не первый случай пропажи посылок. Либо гибнут отдельные самолеты, либо в промежуточных инстанциях похищают посылки.

С. К. говорит, что часть художественной интеллигенции Москвы не проявила себя по-настоящему; что, когда в Казани ожидались возможные налеты, некоторые товарищи-литераторы дали тягу в Среднюю Азию… Стыдно… Все это мне неприятно…

Я смотрел рисунки С. К. — военная Москва и казанский быт. Особенно удачна акварель «Ночная бомбежка Москвы». Так же, как и у нас: кольцо пожаров, лучи прожекторов.

Был контужен в нашем доме, на пожарном посту, И. Сельвин-ский. С. К. тоже была задета взрывной волной.

Под Киевом, в окружении, трагически погибли Лапин и Хацре-вин. Долматовский жив, его стихи печатаются в «Комсомольской правде». Кинематографистов из Москвы перевели пока в Алма-Ату.

…Мне не очень хочется все это записывать, но долг летописца и свидетеля обязывает меня…

12 января 1942 года.

(205-й день войны.)

Мороз по-прежнему 25–30 градусов. К двенадцати иду в группу. У меня в рабочей комнате замерзли чернила… Обмакнул перо — оно стукнулось о черно-фиолетовый лед… Так… Машинистка все-таки перепечатала книгу о Подплаве. Даем ее в Политуправление.

Ленинградцы продолжают работать. Попьют кипяток с кусочком хлеба и бьются дальше за жизнь, за победу. На улице встречаются до невозможности закутанные фигуры. Мороз обжигает лица. Ко мне подошел на Васильевском острове один краснофлотец: «Товарищ бригадный комиссар, у вас белая щека». Оттираю ее снегом…

Торопливо бегут люди через Неву. Краснофлотцы тянут саночки с углем. Проезжают грузовички с кислым запахом странного горючего.

Отправили сестру жены Азарова. Я ей достал путевку через Ладогу. Послал немного еды и шутливую записку: «Пожалуйста, живите». Это боевая машинистка Октябрьского райкома, активистка, но силы начали сдавать. Зачем ей умирать, пусть уезжает.

Мороз сковывает не только немцев. Мы шутим, что он начинает «и своих хватать». Вспоминаю дни финского фронта, тяжелые сорокаградусные морозы.

Видимо, январь — февраль будут новыми критическими днями Ленинграда. На митинге интеллигенции ко мне многие подходили с вопросом: «Сколько еще ждать до прорыва блокады?» Я отвечал, мягко давая понять, что на два-три месяца нам надо запастись терпением и действовать, а если будет нужно, будем терпеть еще и еще — до конца, до победы.

Россия благословенная, родная, наша, великая, вечная, храбрейшая!