Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга первая: июнь 1941 – май 1942

Начиная вести блокадные дневники, их авторы вольно или невольно задумывались над их предназначением – одни адресовали их истории, другие писали для себя. «Я веду как музейную работу ежедневный дневник с 22 июня. Записи делаются все подробнее и детальнее, – отмечал зимой 1941–1942 г. научный сотрудник Музея истории и развития Ленинграда А. А. Черновский. – Уцелею ли – не знаю, но дневник этот – документ для истории города ценный, он (конечно, с долей субъективности) отражает эти исключительные дни. Если я доживу, я хотел бы участвовать в его расшифровке, в написании примечаний»[109]. Увы, А. А. Черновский умер от истощения в мае 1942 г., оставив для истории свой дневник, хранящийся теперь в архиве. Школьный инспектор Л. К. Заболотская, размышляя о назначении своих дневниковых наблюдений и переживаний, писала: «Я часто думаю о том, то ли я пишу в дневнике, что нужно. Ведь завела я его не для излияния чувств. У меня достаточно друзей, с которыми я всегда могу поделиться. Я пишу дневник потому, что я выполняю одно из заданий райкома – пишу, чтобы помочь в будущем восстанавливать историю обороны Ленинграда. Но я чувствую, что в моем дневнике больше чувств, чем фактов. А с другой стороны, думаю, что писать в дневнике надо то, что человеку хочется писать. Только тогда он может быть искренним, а это непременное условие ведения дневника. А, кроме того, мне кажется, что и чувства рядового ленинградца (а мои чувства и мысли большинства) тоже интересны для истории и что люди, которых, может быть, не всегда полно я показываю в нем, тоже интересны для истории»[110].

Директор Архива Академии наук СССР, профессиональный историк Г. А. Князев в своем уникальном дневнике «Дни великих испытаний», выдержки из которого были впервые опубликованы в «Блокадной книге» А. Адамовича и Д. Гранина, методично фиксировал все, что так или иначе было связано с бытом, поведением и настроениями жителей осажденного города, не скрывая при этом и собственных переживаний. «Я прислушиваюсь, всматриваюсь, вдумываюсь во все окружающее меня, – записал он 24 октября 1941 г. – Я улавливаю биение пульса кругом и стараюсь передать, как бьется мой пульс, как я воспринимаю, переживаю события, как они переживаются другими…»[111]. Это стремление уловить «биение пульса кругом» помогало Г. А. Князеву переносить нараставшие с каждым днем блокады трудности, заражаться оптимизмом и надеяться на лучшее.

И все же подавляющая часть тех, кто вел дневники в осажденном Ленинграде, делала в них сокровенные записи прежде всего для себя, а не для истории. Это были и военные, и сугубо гражданские лица, партийные и советские работники, писатели и ученые, инженеры и журналисты, учителя и школьники, сотрудники музеев, архивов и библиотек, домохозяйки и пенсионеры. Без их дневников нельзя адекватно представить блокадную повседневность и понять психологию выживания в то героическое и трагическое время. В условиях, когда самым опасным союзником осадивших Ленинград немецко-фашистских захватчиков стал голод, дневник, по меткому выражению Н. Б. Роговой, «стал выполнять функцию не только морального пристанища для обессиленного человека, загнанного в безвоздушное пространство аномального существования в мире, где смерть караулит каждого, – он становился “на караул” против самой смерти. Он был опорой на краю той “могилы, куда с ужасом заглянул каждый”»[112]. Шестнадцатилетняя школьница Елена Мухина, оставшись после смерти матери в феврале 1942 г. совершенно одна, могла довериться только своему дневнику, общаясь и обращаясь к нему за советом и помощью. «Милый мой бесценный друг, мой дневник. Только ты у меня и есть, мой единственный советчик. Тебе я поведываю все мои горести, заботы, печали. А от тебя прошу лишь одного: сохрани мою печальную историю на своих страницах, а потом, когда это будет нужно, расскажи обо всем моим родственникам, чтобы они все узнали, конечно, если они этого пожелают»[113].

Блокадные дневники надо читать внимательно, день за днем, не упуская и не пропуская ничего, но и ничего не додумывая за автора, и только тогда возникает реальная картина жизни в осажденном городе в ее повседневных проявлениях, приходит понимание того, что пришлось вынести ленинградцам. Минуло уже более двадцати лет с того времени, как я с огромным интересом прочитал только что опубликованный тогда блокадный дневник известного ученого-востоковеда А. Н. Болдырева[114], но и сегодня я не могу без волнения читать эту исповедь. Начав свою «Осадную запись» в декабре 1941 г.,