Ленинградская зима

Следователь пришел в больницу неожиданно.

— Если я сообщу очень важное, могу ли я рассчитывать хоть на малейшее снисхождение? — спросил Горин.

— Чистосердечное признание, вы это знаете не хуже меня, всегда учитывается судом, — ответил следователь.

— Консервированные крабы я получил от человека, который, по моим предположениям, является немецким агентом.

— Повторите… — сказал следователь, не скрывая своего изумления.

Горин повторил и назвал имя агента — Павел Генрихович. Фамилии он не знал.

В дальнейшем Горин стойко держался версии, что с Павлом Генриховичем он встречался раньше только за картежным столом и ничего о нем не знал. Перед началом войны за этим Павлом Генриховичем оставался большой картежный долг, который он недавно отдал консервами, при этом Павел Генрихович пытался склонить его к шпионской работе, но Горин уклонился и обещал подумать.

— Как же вы собирались сообщить ему о результатах своих раздумий? — спросил Грушко.

— Он сказал, что найдет меня сам, — ответил Горин.

В показаниях Горина наметилось наконец нечто, ведущее к правде. В частности, Павел Генрихович. Опыт говорил, что преступник, пытаясь выкрутиться, может придумать все, что угодно, иногда удивительно правдоподобно, но выдумывать человека им, как правило, не удается. После некоторых специальных допросов Горина был составлен словесный портрет человека по имени Павел Генрихович.

Из ленинградского дневника

Дверь без стука распахнулась, и я увидел высокого военного. Он окинул быстрым взглядом весь мой маленький номер, в котором не было ни порядка, ни чистоты, — уборщица была здесь последний раз месяца два назад.

— Ну и берлога! — весело сказал он. — Давай знакомиться, я из «Комсомолки». Маркевич, Николай, для знакомых — Коля. Слушай, мне сказали, будто ты каждый день говоришь с Москвой. Можешь ты подключить меня к своему разговору и соединить в Москве с одним номером? Прямо скажу: дело не служебное.

— Не могу. Я работаю по радиотелефону.

— Что это значит?

— Мои разговоры могут слушать все, кому не лень. Немцы в первую очередь.

— Э-э-э-э, не подходит. Аминь. — Маркевич сел на кровать, расстегнул шинель и спросил: — Ты как ешь свою хлебную пайку? Всю сразу или по частям?

— Делю на три части. Получается по ломтику — вроде бы иллюзия трехразового питания, — ответил я.

— А я ем сразу все. По крайней мере не иллюзия, а хоть раз, да реально, как-никак сто двадцать пять граммов. Ты как к Гёте относишься?

— К какому Гёте?

— Да господи, — Иоганн Вольфганг Гёте! — Маркевич встал и заходил — два шага в одну сторону, два — в другую.

— Откровенно сказать, я плохо его знаю. Разве что «Фауст»…

— Отлично, парень. Ты дико образованный тип. Скажи мне, однако, кто заставил нас вести философский разговор о том, как лучше съедать эту проклятую хлебную пайку? Не понимаешь? Фрицы нас заставили. Фрицы. А кто Гёте? Тоже фриц. Значит, и он виноват? Чушь! Верно? Знаешь, что я придумал? Гитлер уничтожил всех настоящих немцев и вместо них откормил на собственничестве и национализме совершенно новое, неслыханное племя зверей и идиотов, умеющих стрелять. А? Ничего теорийка? — Маркевич громко захохотал.

Так я познакомился с Николаем Маркевичем.