Ленинградская зима

Браславский ответил, что он действительно Березин и что он предпочел бы говорить по-русски, так как латышского он так и не освоил.

– Можно и по-русски, – согласилась женщина. – Разрешите присесть…

– Бога ради, извините меня. – Браславский придвинул кресло и взял из ее рук свечу.

Она села, девочка прижалась к ее ногам.

– Я тоже русская. Но мой муж латыш. Его фамилия Озериньш. Вы не знали его?

– Очень знакомая фамилия, – пробормотал Браславский, наморщив лоб.

– Но это неважно. Скажите, пожалуйста, когда вы выехали из Риги?

– Двадцать шестого июня утром, – ответил Браславский.

– Поездом?

– Нет, семья моя выехала двумя днями раньше поездом, а я оказался в автоколонне университета.

– Значит, вы не поездом, – тихо сказала женщина. – Тогда вы ничего не знаете. Извините, пожалуйста… – Она встала и взяла свечу: – Я так волновалась… Еще раз – извините меня. Но вы должны понять – я очутилась здесь одна… с девочкой… без средств… В общем, вы понимаете. До свидания.

Девочка сделала книксен и побежала за матерью.

– Здесь живет одна русская учительница, или она работник библиотеки, но тоже из Риги, она знает про вас, – сказала женщина в дверях.

Браславский припомнил весь разговор и не нашел в нем ни одной ошибки. Но на сегодня хватит.

Он запер дверь на ключ, выпил кипяток, закусывая шоколадом, разделся и залез в холодную постель.

Проснулся поздно и не сразу сообразил, где находится. Он видел промороженное окно, с которого пушистый иней расползался по стене. Тряхнул головой и выскочил из-под одеяла. Холод обхватил его и, казалось, стиснул в своих объятиях. Он делал резкие движения руками, стал прыгать, но привычное тепло не приходило. Он быстро оделся – стало чуть теплее. Съел кусок шоколада, хотел запить его оставшейся в кружке водой, но она замерзла. Вытряс из кружки ледяной кружок и, разломив его на куски, стал сосать лед. И только тогда озноб перестал его трясти…

Рижская библиотекарша, о которой ему сказала женщина, ждала его в вестибюле гостиницы и, как только он отдал дежурной кружку, схватила его за руку и потащила куда-то в темень вестибюля, приговаривая:

– Вы мне нужны… так нужны… пожалуйста…

Она втащила его в зал, где раньше было кафе, и они сели к одинокому столу, на котором колонками возвышались никому не нужные тарелки.

– Вас послал бог… право слово, бог, – сказала женщина, поправляя свои растрепавшиеся седые волосы и жадно вглядываясь в лицо Браславского. – Вы знаете? Я тоже заведующая библиотекой. Ваша какая? Какой номер? На Марьинской? На Суворова? На Московском форштадте?

– В чем дело? Чем я могу быть полезен? – холодно спросил Браславский.

– У меня к вам только один вопрос: как вы распорядились фондом? – спросила женщина.

– То есть как… распорядился? – спросил Браславский, чтобы выиграть минуту времени и в надежде, что она сама пояснит свой вопрос.

– Очень просто – что вы с ним сделали? Сожгли? Спрятали? Что? Что?

– Я его просто бросил, – ответил Браславский. – Когда мне было думать о фонде, если я уезжал двадцать шестого? Да и не так-то просто сжечь или спрятать такое количество книг.

– Ну, вот! Именно! – радостно воскликнула женщина. Она вскочила, схватила Браславского за руку и потащила: – Идемте! Вы скажете этому человеку, что я ничего с фондом сделать не могла!

– Подождите! – Браславский высвободил руку. – Объясните наконец, что вам от меня надо?

– Боже мой! Мой рижский начальник обвиняет меня в том, что я отдала библиотечный фонд в руки врага. Понимаете? Пойдемте! Умоляю вас! Вы только скажете ему! Идемте… – она снова стала хватать Браславского за руку, но он быстро пошел прочь.

– Как вы смеете? Как вам не стыдно! – кричала ему вслед седая библиотекарша.

Из ленинградского дневника

Из Москвы прилетел Гриша Нилов. Явился к нам в «Асторию» в морской форме. Красив он в кителе необыкновенно. Оказывается, он работает теперь во флотской газете. У меня собралось несколько московских журналистов. Гриша – румяный, веселый, подвижный среди нас, медлительных блокадников, – привез множество новостей, и одну совершенно невероятную – в гостинице «Москва» можно запросто достать водки и мировой закуски.

– Что ж ты, едрена феня, не привез нам хоть коробку шпрот? – спросил кто-то.

Гриша внимательно посмотрел на нас и вдруг стал очень серьезным. Вывалил на стол из своего вещмешка две буханки хлеба, кусок сала, несколько плиток шоколада, кусок копченой колбасы и колечко краковской. Краковскую, впрочем, он смущенно запихнул в мешок:

– Это мне поручено отвезти одной ленинградке.

Вечером мы пошли на Васильевский остров. Идти далеко, я его все время за рукав хватаю – сбавь скорость. По дороге он признался, что никто ему колбасу не поручал отвезти, а несем мы ее одной славной-преславной девушке, которую он знал еще до войны. И это – Гриша! Первый сердцеед в нашей радиодеревне! Нашли дом и квартиру. Звоним, стучим, кричим. Старый каменный дом стоит как мертвый памятник петровской эпохи. Вдруг дверь со скрипом открылась, и мы увидели что-то живое, завернутое в ватное одеяло. Гриша назвал имя девушки.