Ленинградские повести

Антонов присел на холмик срезанного дерна, расселись вокруг и остальные. Один Березкин стоял как докладчик: сядешь — кости старые, негибкие, — не встанешь. Пошел хвастать. Теперь таиться незачем, дело сделано, результат — гляди сам каждый — начальством признан и оценен. Фантазировал дед, парников новых требовал, теплиц, брался дыни с арбузами выращивать, красные перцы, баклажаны. Помогал ему в мечтаниях и Михаил Ильич.

Панюкова злость брала. Ну точь-в-точь мелют, как Мишка Франтишев, который фрицев предложил ловить на поросенка. Как тут не вспомнить слова профессора, Ивана Кузьмича: подействую чем-либо и посмотрю, что получится. Эти еще и действовать не начинали по-настоящему, а уже толкуют о результатах. Нет, братки, Журавлиха не так скоро дастся в руки, еще не в одну атаку народ против нее подымать придется. Труд большой понадобится, деньжата понадобятся. О деньжатах-то все, как сговорились, — помалкивают. Начинал о них сам заговаривать — Антонов отмахивался: «После, Панюков, после. Дай деду Степану высказаться. Видишь, мудро как рассуждает, не одним сегодняшним днем живет».

Вечером заседали в правлении. Результатами заседания Панюков тоже остался не очень доволен, — жилились «представители», резали в каждом пункте его требования, но все-таки, худо-бедно, тысчонок несколько кредиту он у них выторговал.

— И все ты! — звучал его тенорок на темной улице, когда комиссия, засветив, фары машин, уехала в город. — Гажа! Арбузы! Суешься тоже. Командуй девками да пугалами на огороде, а в государственные дела попусту не лезь. Попал бы ты ко мне в роту, я бы тебя научил: «Никак нет! Так точно!» — а не вступать со старшими в разговоры.

— Ишь взъерепенился! Ишь! — задиристо возражал Березкин. — Со старшими! Гляди какой! Да из моих годов двух таких, как ты, сделать можно.

— Ну и делай!

— И сделаю! А про государственные дела, Семен, молчал бы. Объегорить хотел начальство. Не вышло! Не проси лишнего. У государства что — в кармане дна нету? Бери — не хочу?

— Дурной ты, дедка, ей-ей, дурной, — уже спокойней ответил Семен Семенович. — Я за государство четыре раза кровь проливал и теперь, если что, любому голову за него сломаю. Ну иди, а то Фекла скажет, с девками шляешься по ночам. Тоже учить начнет.

Голоса смолкли, скрипнула дверь Панюкова дома, только шаркали теперь по дороге стариковские подошвы, а вслед им взлаивали, неведомо откуда вновь взявшиеся после войны на селе, дворовые полканы да шарики.

2

Валежник был сухой. Костер горел жарко, бездымно, багровая дорожка от него резала надвое черное зеркало лесного озерка, гасла в темных тростниках на противоположном берегу. Полосу света пересекали быстрые тени летучих мышей. Майбородов подкидывал сучья в огонь, костер разгорался, и тогда прямо против Ивана Кузьмича, где-то среди подступивших к берегу деревьев, вспыхивали две яркие желтые точки.

Лесное озеро лежало далеко от Гостиниц, за Журавлиной падью. На утренних зорях сюда слетались стаями утки с жировок. В дупле столетней сосны жил старый филин-пугач аршинного роста. Дятлы на окрестных елках понастроили своих кузниц. Груды растрепанных шишек валялись у подножий таких деревьев.

Майбородов любил это место. У него был здесь свой шалаш с постелью из свежего сена, был котелок для чая, даже запасы сухарей хранились одно время в соседнем дупле. Но до запасов кто-то добрался: то ли мыши, то ли белки.

В этот раз Иван Кузьмич заночевал в лесу случайно. Под вечер он поймал на озере в сеть молодого селезня, надел ему на ножку кольцо — латунную манжетку с адресом своего института, написанным на трех языках, — отпустил, и только забрался было в шалаш за своими пожитками, как, резко вскрикнув, на берег выбежала из тростников водяная курочка. Иван Кузьмич замер, наблюдая, редкую птицу в такой близи, смотрел одним глазом, боясь раздвинуть ветки шалаша.

Водяная курочка подбежала к остывшему костру, покопалась в золе, потом опять кинулась к воде, перепрыгнула с берега на широкие листья кувшинок и принялась на них танцевать. В луче заходящего солнца, взблескивая черным оперением, она закидывала голову с огненным гребешком, взмахивала крыльями и быстро перебирала длинными ножками, тонкими, как вязальные спицы. Казалось, птица расшаркивается, делает правильные па, — во всяком случае, в ее движениях был определенный ритм, какой-то рисунок, даже смысл. «Прощание с солнцем» — назвал этот танец Майбородов.

Курочка так долго прощалась с солнцем, что, когда она, вспугнутая шальным, бухнувшим в воду чирком, убежала в тростники, под деревьями густел сумрак и идти в Гостиницы уже не было смысла: все равно доберешься до дому только за полночь.