Ленинградские тетради Алексея Дубравина

— А что? — Пашка хитро улыбнулся. — Летишь на самолете — он крутится внизу, чистенький, бархатный, зеленый. Местами — будто из спичечных коробок — наши людские сооружения. Не густо их, этих сооружений, а сердце довольно: человек настроил…

— Что-нибудь задумал, Павел?

— Задумал не я. Задумали партия с рабочим классом — сделать этот шарик курортом для людей. Война вот поперек дороги… — Пашка поднялся, сунул шар в карман, расправил и надел пилотку. — Иду на войну против самой войны. Младший техник-лейтенант Трофимов ясно видит свою ненавистную мишень и готов открыть по ней смертоносный огонь. Разрешите отправляться, товарищ капитан? — Небрежно козырнув, он тихо засмеялся, затем выразительно сказал:

— Не будь у нас войны-пожара, не нужно б улицы мести. Хотел бы я земному шару Луну в подарок поднести.

Я не узнавал приятеля. Пашка нередко меня удивлял, но такого Пашку — одновременно лирика, романтика, философа и гневного солдата — я еще не видел. Грустно было расставаться.

— Что ж, будем считать, что простились?

— Почему не хочешь, чтоб я проводил тебя?

— Потому что… — Пашка помедлил. — Вечером к тебе приедет Валя.

— Какая Валя?

— Ну вот, требуется ясность — кто такая Каштанова Валя и кем она тебе доводится.

Я изумился и густо покраснел, а сердце переключилось на бешеный бег метронома.

— Вчера приехала в командировку. Завтра уезжает.

— Так что же ты сразу не сказал об этом?

— Каждой минуте — своя забота. — Подал руку. — Прощай, Алексей!

— Прощай, Не-Добролюбов.

Высокий, по-прежнему немного сутулый, сунув руку в карман, пошел не спеша к воротам. Вышел за арку, повернул направо. Мужественно. Хватило силы ни разу не обернуться.

Нет, обернулся! Повернул назад. Возвращается к воротам. Я тоже не выдержал. К горлу подкатился щекочущий ком, глаза почему-то заморгали.

В воротах глазели один на другого и держались за руки.

— Знаешь, возьми этот шарик на память. — Вынул глобус из кармана, сунул мне в руку.

— Зачем же…

— Бери, не разговаривай. А Вале скажи… Молодец она, что надумала приехать. Вообще, скажу тебе по-дружески, очень правильная девушка. Эх, Алексей-Алешка! Свидимся ли снова?! — Сгреб меня огромными ручищами и неуклюже стиснул. Когда отпустил, застенчиво сказал: — Допустим, что простились. — Шагнул решительно за арку и сразу же исчез за поворотом.

Белая ночь и новое утро

Вечером… Каким же будет этот необычный вечер?

В перевязочной мне перебинтовали руку, в кладовой выдали одежду — мою фронтовую шинель и чистое белье, в административной части выписали продовольственный аттестат и вручили справку о ранении. Все? Нет, не все. Последняя встреча с Бусыриным. Возвращая партийный билет, он пожал мне руку и суховато, но с чувством сказал:

— Желаю всего доброго. В госпиталь больше не попадайте, разве что по крайней необходимости.

Потом я пообедал, переоделся, вычистил китель, сапоги и стал с нетерпением поглядывать на часы. Во сколько же это случится — в шесть, или в семь, или в восемь? Несколько раз пытался представить первую минуту — и тихо начинал сначала: вариантов приходило множество.

Все однако вышло не так: истинный вариант оказался непредвиденным. Было начало восьмого, я сидел в своей маленькой палате и в десятый уже раз перекладывал содержимое сумки — вдруг вбежала веселая Юля и шепотом сообщила:

— Товарищ Дубравин, вас ждут.

Я вышел в коридор. В нескольких шагах от двери у светлой стены стояла в неброском коричневом платье немного задумчивая Валя. Темные глаза блеснули и тотчас погасли под ресницами. Снова блеснули и встретились с моими. Я кинулся к ней и обнял за плечи.

— Алеша, сумасшедший! — засмеялась Валя. — Ведь мы уже не дети.

Юля смутилась, убежала.

Передо мной была высокая, новая, совсем не знакомая мне девушка. Вместе с тем я узнавал в ней все ту же озорную, с волшебною тенью под глазами, с массой мельчайших веснушек на припухлых щеках и губах смешливую сосновскую девчонку.

— Не верю, что ты — это ты. Пашка сказал, что завтра уезжаешь. Наврал?

— Нет, это правда. Я привезла для клинических опытов новый препарат для раненых и срочно должна возвратиться в Москву. Профессор Маргулис, мой шеф, хочет послать меня с тем же заданием в Киев.

— Я тоже уезжаю завтра. Но что же мы стоим? Пойдем бродить по городу, хочешь?

— В моем распоряжении вечер и ночь.

— Полная белая ночь?

— Полная ночь и немного утра. Поезд отходит в восемь пятьдесят четыре.

Я тут же собрался, и мы, не теряя времени, вышли.

Медленно прошли по старинным улицам Острова, около часа сидели на Стрелке, возле ростральных колонн; в минуты заката стояли на мосту и глядели в воду; Невским проспектом и улицей Росси любовались в сумерках. Потом мы сидели в сквере у театра Пушкина. Вечер, синея, обращался в ночь, светлую, тихую и теплую; пахло цветами жасмина.

Валя сказала про улицу Росси:

— Я ни за что не вообразила бы такую чудесную улицу. Это открытый дворец, настоящий холл под лазурным небом. — Помолчав, прибавила: — И я никогда не думала, просто не знала, что Ленинград — такой вот музейный, художественный город.