Ленинградский коверкот

К запаху табака примешивался едва ощутимый аромат кофе. Внизу, у себя в каюте, старпом перед вахтой варил кофе. Стас, успокаиваясь, глубоко затягивался, почти не делая передышек между затяжками.

Светлело. Наступал день. Где-то далеко, в средней полосе страны, люди еще только шли с работы. А у нас в эти короткие ночи по берегам таежной речки цвел шиповник. Утром выпадала обильная роса. Солнце появлялось, и она, дымясь, начинала также обильно испаряться. Бледно-розовые, молочные, бордовые лепестки цветов влажно блестели, отражаясь в черной воде. Удилище сладко пахло ивовой корой. В это время начинали клевать хариусы. Они всегда брали поверху, как только зацветал шиповник. Мы ловили их на красные мушки, искусно сделанные из петушиных перьев. Хариусы выпрыгивали из воды. Острый, мгновенный блеск рыбы заставлял вздрагивать, замирать, проглатывать комок в горле, а потом ждать. От нетерпения ноги сводило судорогой. И снова блеск, и ноги мягко согнуты в коленях, и леса звенит комариным писком, а рыба, рассыпая множество маленьких солнц, падает на сырую гальку. В верхушках лиственниц, росших на другом берегу, кукует кукушка…

— Не могу представить его в гробу, — сказал Стас. — Завтра, наверное, похороны…

— Я тоже.

— И вообще, ничего этого не могу представить. Ни заплаканную маму, ни Женьку, ни венки. Заставляю себя — и не могу. А это плохо, как ты думаешь? Мы очерствели, да?..

Этот вопрос исподволь мучил нас всех. Мы чуть ли не каждый день убиваем китов. Морских исполинов, как любят писать в газетах. Каждый день мы убиваем самых крупных живых существ, которые остались на планете. И это делал Стас. Тяжесть свершаемого каждый день висела над нами. Мы жестоки к природе. Все китобои в глубине души терзаются этим…

Раздалось стрекотанье морзянки. Сигналы были сильные и четкие. Работала береговая станция на Гаваях. Я записал в журнал время и позывной.

— …Ну что ты молчишь?

— Это не черствость, Стас. Мы моряки. И сейчас мы в море… И это плохо, что именно сейчас мы в море.

— Днем меня убила безысходность. Страшно, что я ничего не могу сделать, что я даже не могу сорваться и улететь. А нужно что-то делать, добираться, стремиться… Ты понимаешь?

— Тебе не нужно расслабляться.

— Не говори напыщенно.

— Прости, Стас…

— Говорят, к этому нужно готовиться. А это ведь нелепо и подло. Мол, так легче переносить?.. Ведь это подло?.. Ну что ты молчишь? — закричал он.

— Это дрянно.

Я вспомнил, как хоронят у нас дома машинистов. Длинная, черная от железнодорожных тужурок колонна. Впереди деповское знамя. Сосредоточенные, смотрящие прямо музыканты духового оркестра. Обнаженные, сплошь седые головы в первых рядах. Скребущие звуки медных тарелок. Люди медленно поднимаются в сопки. Там заросшее, терпко пахнущее багульником кладбище. Солнце жгуче светит. Блестят трубы оркестрантов. Блестят пуговицы на тужурках. Блестят ордена на алой подушечке… Сначала тихо и печально, потом все громче и громче раздается паровозный гудок. Его подхватывает другой, третий… Где-то на перроне пассажиры перестают суетиться. Поезд трогается. Локомотив осторожно набирает скорость, плавно проскальзывает по мосту над рекой и прежде, чем исчезнуть в скалистой выемке, долго и протяжно кричит…

— Ты на вахте? — спросил Стас.

— Уже сдаю. — Я взглянул на часы.

Вызвал по радио следующий по очереди китобоец и сдал дежурство. Доложил на базу. Заполнил журнал. Хотел выключить приемник, но, подумав, переключил на телефонный режим, зашарил по диапазонам. Японская, английская, малайская речь вперемежку с музыкой и помехами наполнили рубку. А вот и «Маяк». Женский приятный голос, приглушенный дальностью, сказал, что сейчас прозвучит мелодия из болгарского кинофильма «Что может быть лучше плохой погоды».

— Ты смотрел этот фильм?

— Нет.

— И я нет. Какое странное название, — сказал Стас.

Издалека, будто несмело крадучись, прорвались первые аккорды. И превратились в капли только что прошедшего дождя, когда уже поздняя осень и подрезанные весной ветки деревьев в городских скверах подросли и роняют последние листья, влажные и тяжелые, они падают прямо, почти не вращаясь. На аллеях курятся прибитые дождем костры из палой листвы. Кора на старых липах с наветренной стороны потемнела от дождя. Пахнет дымом и арбузными корками. Утихающие порывы ветра вытягивают ветви кленов вслед уходящей туче; костры шипят и начинают густо дымиться, а черный лакированный асфальт в нервной ряби от сыплющихся капель. Старые тополя тихо поскрипывают.