Ленинградский коверкот

Как хорошо было раньше, когда они не ругались. Они были хорошими. Было все по-другому. И небо другое… Он вспомнил себя в маленьких санках. Отец закутал его в свой полушубок. Кисловатый запах кожи смешивался с морозным воздухом; вдали шумели электрички, а они шли впереди и вместе — он одной рукой, а она другой — легко везли его и смеялись… Мать с отцом… Нет, это он сейчас их так называет. Снег хрустел у них под ногами равномерно и слаженно, даже когда они бежали. Он капризничал и кричал: «Быстрее!» Они бежали и смеялись. А потом мать подходила к нему, красивая, белая, в инее и, чуть задыхаясь, целовала.

— У-у… Замерз, карась?

— Не-а…

И небо плыло над головой, снег сухо скрипел под полозьями. Звезды мигали доверчиво и добро, и он пытался отыскать ковш из семи больших ярких звезд с немного страшным и чудным названием Большая Медведица… Отец показал давно ему этот ковш, и он всегда вечером, когда отец был рядом, находил созвездие, протягивал руку к нему и говорил:

— Смотри, папа, Большая Медведица!

— Ух ты! Мой астроном! — Смеясь, отец подхватывал его на руки.

И вот он у отца на плечах и слушает длинную-длинную сказку про старуху медведицу и маленького мальчика-охотника с волшебной стрелой — такую длинную, что она никогда не кончалась и которая с таким нетерпением заставляла ждать его каждый новый вечер, когда небо становилось темным и появлялись первые звезды…

Потом отец уезжал и надолго увозил с собой в тайгу эту бесконечную сказку. А перед отъездом говорил: «Дружище, вы здесь с мамой ищите вечером Большую Медведицу… И я там тоже. Только, чур, чтобы вместе смотрели, одновременно! Будто мы рядом. И не скучайте! Хорошо, карась?»

Он снова плыл, головой зарываясь в воду. Он плыл упорно, и это упорство могло казаться спокойствием. Мальчик плыл к зеленой кромке леса, туда, где сосны выходили прямо к озеру и роняли в жаркий день желтые слезы в лениво набегавшие волны. Сосны плакали янтарем, и вокруг стоял сочный смоляной запах.

Последнее время отец бывал дома часто, но встречи были короткими. И от этих частых приездов отца, от этих длинных, кажущихся отчаянно долгими в своей неразрешимости споров по ночам, во время которых он просыпался и заворачивался с головой в одеяло, чтобы их не слышать, но все равно слышал, и когда он с трудом подавлял желание встать и выйти к ним, сказать, нет, прокричать, что он слышит, что он боится и что нельзя же так, ведь ему плохо, ведь он не может без них и, наконец, они же любят его!..

Ему было больно. Что-то случилось. Все перевернулось и никак не может стать по-прежнему. А почему не может — этого не говорят. «Ты у нас еще маленький…»

А на берегу озера, у бревенчатого домика под соснами, к которому плыл мальчик, стоял дед в белой выгоревшей робе, какие летом на кораблях носят матросы. У него чисто выбритое загорелое лицо, и он совсем не похож на старика, если бы не короткие седые волосы и частая паутина глубоких морщин.

Старик ждет мальчика, следит, как тот подплывает к берегу. Останавливается первый раз, но еще не достает дна, а потому погружается с головой, выныривает, отплевываясь, и снова плывет. Потом тяжело бредет, с приятной усталостью освобождаясь от воды.

— Дед, здравствуй… Это ничего, что… что я приплыл… — Мальчик устало перевел дух и потряс головой, прогоняя туман, стоявший у него перед глазами.

Дед, поначалу озабоченно смотревший на измученного мальчика, улыбнулся печально, но тут же прогнал с лица и печаль и беспокойство и сказал:

— Да ладно уж, если приплыл. Только они опять тебя наругают.

— А мне все равно, — мальчик взглянул на деда. — Да я и не боюсь. Я уже немаленький. Пусть ругают. — И мальчик запрыгал на одной ноге, склонив голову набок, как петух в драке: он никак не мог избавиться от воды в ушах.

— Да и мне попадет, — продолжает дед. — Мамка у тебя очень строгая. Железная прямо-таки, скажу. — Затем посмотрел на все еще прыгавшего мальчика и снова улыбнулся, теперь по-детски открыто и беззаботно: — Не так же! Набери воздух в рот — и сглотни… И уши, уши заткни пальцами! Ну, как в самолете… Летал, нет? — Наблюдая, как мальчик пытается все это проделать, он расхохотался. — Ну, пошли.

Они были одни на берегу. Они работали вместе. Вместе чистили картошку и рассказывали друг другу каждый о своем. Рубили сухие сосновые дрова: дед наполовинку, а потом еще раз, а уж после мальчик — маленьким охотничьим топориком. И вечером, отказавшись от печки, разводили на берегу озера костер, раздували его, стукаясь лбами и смеясь.