Ленька-егерь

Умерла моя бесценная старушка Марго. Ее сменил горячий ирландец Флокс. Все зори мы проводили с ним в великолепных стрелковских вырубках, поросших ягодниками.

Флокс горячился, с ходу напарывался на выводки и картинно замирал, отливая на солнце бронзой, когда дичь, поднятая на крыло, скрывалась за деревьями. Вместо стрельбы мы любовались мертвой, но пустой стойкой.

— Молодец! Приобыкнет! — успокаивал меня Ленька и, стараясь сделать приятное, похваливал: — Чутьище дьявольское! Опыта наберется — незаменимый пес будет!

Но я видел, как далеко Флоксу до Марго, и, не желая огорчать Леньку покором Флокса, неопределенно бурчал.

— Н-да, возможно, бывает!..

И все же даже с Флоксом мы убивали очень много дичи. Вечерами Анна Степановна с Любой садились на порожек, ставили перед собой две корзины и щипали дичь. В одну складывали пух, в другую перо.

— У меня все перины и подушки набиты пухом глухарей, тетеревов и уток, — улыбается Люба.

— То-то тебе все время и снятся охотники! — лукаво смеется Ленька. Люба густо краснеет и, низко наклонясь над пухом, погружает в него налитую загорелую руку.

Однажды зимой к нам приехал Андрей Лукич с Любой. Он привез Леньке деньги и новые брюки, а мать прислала пироги, две нитки сушеных грибов, жареных кур, сотню яиц, творог, две пары — мне и ему — шерстяных носков и варежек собственной, плотной, вязки и на словах, переданных Любой, слезное материнское назидание: «Беречься пуще всего простуды и городских вертихвосток».

В этот день мы устроили праздник: накупили вина, сладостей и даже Любу напоили до беспричинного смеха. Вечером Андрей Лукич лег отдохнуть, а мы отправились в кино.

Я не знаю, какая была картина, хотя Ленька утверждал, что очень интересная. Я сидел около Любы, целовал в темноте ее крупные, сильные пальцы, и мне было совершенно безразлично, что творилось на экране.

На другой день мы пошли к фотографу. Я упросил Любу сняться такой, как она есть, в деревенском, дорогом мне наряде.

Фотограф щелкнул в тот момент, когда она засмеялась, так и вышла она смеющаяся, с точеным рядом изумительных зубов, в рыжей поддевочке и белоснежном пуховом платке, с теплой лаской в ясных глазах.

Потом этот портрет, увеличенный в рост, в траурной, из мореного дуба раме, висел над моим столом, и я часто вел с Любой, как с живой, скорбный, не договоренный при жизни разговор.

Ленька получил аттестат зрелости, выдержал конкурсный экзамен в Лесной институт и уехал в Ленинград.

VIII

Мне пришлось надолго уехать в экспедицию. А когда вернулся, несмотря на острое желание и мучительную тоску, так и не удалось побывать в Стрелках, повидать своих милых друзей.

В это лето враг напал на Родину, я ушел в армию.

Что стало с Любой, Анной Степановной, Андреем Лукичом, куда сгинул Ленька, так и осталось для меня мучительной неизвестностью.

На третий год войны, раненый, из госпиталя, я рассылал во все концы запросы, но ниоткуда не получал определенного ответа.

Отгрохотали военные грозы. Демобилизованный, прихрамывая, я вернулся в свой город и ничего своего в нем не нашел: ни своей квартиры, ни своего дома, ни своих соседей. Старик-охотник, на попечение которого я оставил собак, сгинул бесследно со всей своей семьей и моими собаками.

Полный мрачных предчувствий и невеселых мыслей, я отправился в Стрелки.

Увы, их тоже не было!

В районном вновь отстраивающемся селе мне сказали, что немцы сожгли Стрелки в первые же дни наступления, а жителей деревни угнали в Германию. Про Леньку-Егеря никто ничего не слыхал.

Вот и все! Больше я нигде, ничего не смог добиться.

Забыть дорогих, близких, любимых людей нельзя! Но примириться с их потерей и продолжать неуютную жизнь без них можно.

Надвигалась одинокая старость.

Временами один отправлялся я на охоту. Бродил в недалеких от города, пустых местах, любовался поиском натасканной по болотной дичи собаки. На миг отдавался охотничьей страсти, очарованию природы.

Перед глазами возникали картины прошлых охот с Ленькой-Егерем, на душу ложилась тихая печаль, и сердце ныло в сладкой грусти воспоминаний.

Как-то вечером я сидел, перебирая старые письма, любительские снимки, свои охотничьи заметки, и так увлекся этим занятием, что не услышал, как кто-то вошел в коридор новой моей квартиры и спрашивал соседа про меня.

Я очнулся только тогда, когда постучали в дверь моей комнаты и Джильда с оглушительным лаем бросилась к ней.

— Кто там? — недовольно крикнул я. — Входите!

Дверь открыл и остановился в пролете ее незнакомый мне, с густой сединой человек, выше среднего роста, ладно скроенный и крепко сшитый, в военном кителе без погон, с Золотой Звездой над грудным карманчиком и четырьмя рядами разноцветных орденских колодок.

Я приподнялся, приглашая войти. Вошедший как-то грустно, одними уголками губ, улыбнулся и тихо, самому себе, сказал:

— Не узнал!

Я вскрикнул, рванулся к нему, и мы замерли в крепких объятиях.

Это был Ленька-Егерь.

От волнения, от непрошенных, нескрываемых слез мы долго не могли произнести ни слова.

А потом… Потом всю ночь я слушал, а Ленька рассказывал.

— После института я получил назначение в Смоленщину.