Леонардо да Винчи и Братство Сиона

Космология Pistis Sophia, гностического Евангелия, в котором ключевую роль играет Мария Магдалина, не имеет существенных отличий от космологии магов Ренессанса, таких как Марсилио Фичино (1433—1499), Генрих Корнелий Агриппа или Роберт Фладд (1547—1637). Те же идеи, та же культура в то же время и в том же месте легли в основу алхимии. Хотя в нее вошли более ранние концепции, алхимия была — в том смысле, в котором ее сейчас понимают, — продуктом Египта времен первых веков христианской эры. Корни алхимии и общее в ней с герметизмом и гностицизмом исследованы Джеком Линдсеем в книге «Происхождение алхимии в греко-римском Египте» (1970 г.).

Привлекательность гностицизма понять нетрудно, хотя эта моральная система не слишком легкая — упор делается на личную ответственность за свои действия, — но в то же время угроза для Римской церкви, исходящая от такой веры, очевидна. Как предположительно писал Гермес Трисмегист: «О! Что за чудо — Человек!» — восклицание, заключающее в себе утверждение, что человечество не лишено искры божественности. Ни гностики, ни герметики не пресмыкаются перед своим Богом. В отличие от католиков, они не считают себя низменными созданиями, удел которых — чистилище, если не ад. Признание божественности автоматически предполагает наличие того, что мы сейчас называем «самоуважением» и уверенностью в себе — магическую силу в процессе реализации потенциальных возможностей человека. В этом заключается ключ Ренессанса как явления.

Бесстрашие — следствие такого подхода можно видеть во внезапном открытии мира через кругосветные путешествия и исследования. Но еще хуже для Церкви то обстоятельство, что понятие божественности индивида предполагает равенство женщины с мужчиной, по меньшей мере, в духовном отношении. Женщина в среде гностиков всегда имела голос и даже принимала участие в религиозных церемониях в качестве официального лица — вот в чем была одна из главных угроз Церкви со стороны гностицизма. Более того, концепция божественности человека не согласуется с христианской идеей «первородного греха» — представлением о том, что все люди рождаются грешниками из-за падения Адама и Евы (особенно Евы). Поскольку все дети появляются на свет в результате «постыдного» полового акта, эта идея навечно связывала женщин и детей в своего рода вечный заговор против чистых мужчин и карающего Бога. Гностики и герметики не признавали «первородного греха».

Каждого человека поощряли к исследованию как внешнего, так и внутреннего мира — к овладению gnosis, знанием божественного. Этот упор на индивидуальное спасение является прямым антитезисом церковного положения о том, что только священник является тем проводником, через которого Бог может общаться с человечеством. Гностическая концепция прямой связи с Богом прямо угрожала существованию Церкви. Если пастыря не будет слушаться его стадо, то как Церковь сможет контролировать людей? Как и в случае алхимии, гностицизм и герметизм было трудно скрыть от глаз Церкви.

Сочетание запрещенной науки и преданной анафеме философии означало, что люди, исповедующие эту веру, оказывались за чертой социума, и самоорганизация в подпольное общество была неминуема. Многие из этих людей (а среди алхимиков времен Ренессанса были и женщины) помимо неортодоксальных теологических идей придерживались необычных взглядов в таких дисциплинах, как математика и архитектура. Эти люди были опасны и вдвойне опасны из-за режима таинственности, который так привлекает склонных к ереси. Одним из главных проявлений этой ереси было движение розенкрейцеров.

Термин «розенкрейцерство» появился только в начале XVII века, но был применен для наименования движения, которое, несомненно, давно уже было устоявшимся. Его расцвет, как и во многих других случаях, приходится на время Ренессанса — фактически не будет преувеличением, если мы скажем, что «розенкрейцерство» было Ренессансом.

Во второй половине XV века резко повысился интерес к герметизму и оккультным наукам. Новой информации почти не было, хотя, разумеется, ощущалось влияние современности XV века и личностей того времени. Для этой эры был характерен беспрецедентный всплеск жажды исследований более широких следствий герметизма. Внезапно это учение предстало как нечто, подлежащее обсуждению и за пределами узкого анклава его хранителей. Если бы этим занимались только энтузиасты времен Ренессанса, то герметизм вряд ли бы оставался оккультным далее.