Леонид Андреев

Гимназия платила Андрееву тем же: никто из учителей не почуял в этом независимом, строптивом троечнике будущего писателя. Более того, сухость, хотя, вероятно, вполне содержательная, уроков русской словесности директора Белоусова послужила тому, что даже в школьные годы Леонид остался глух к классической литературе. Позднее он признавался Горькому, что «для меня „Илиада“, Пушкин и все прочее замусолено слюною учителей, проституировано геморроидальными чиновниками. „Горе от ума“ скучно так же, как задачник Евтушевского, „Капитанская дочка“ надоела как барышня с Тверского бульвара» [20].

Но что же представляло собой настоящее,находящееся за пределами тесного и темного класса? Многое, что увлекало Ленушу в детстве, по-прежнему волновало душу подростка. Его внимательность и любовь к пространству принимали уже вполне осознанный характер. «Моя душа мягка и податлива; и всегда она принимает образ того места, где живет, образ того, что слышит она и видит», — напишет он много позже в «Проклятии зверя», наградив героя рассказа собственной зависимостью от места обитания. Исследуя окрестности Орла, он «лазил по оврагам», «шатался по берегам рек» и часто «подолгу лежал на спине, стараясь понять, есть ли где конец воздушной синеве, и куда плывет белое облако, и что оно видело, и где это звенит невидимый жаворонок». Через много лет один из лирических героев Андреева — Сашка Жегулев подростком «свято поверил в дорогу, душою принял ее немой призыв; и впоследствии, когда развернулись перед Сашей все тихие проселки, неторопливые большаки и стремительные шоссе, сверкающие белизною, то уже знала душа их печальную сладость и радовалась как бы возвращенному».

Страсть к путешествиям и походам подчас принимала у Андреева маниакальный характер. Уже после смерти отца, совершив, как сказали бы теперь, экономическое преступление — изъяв из тощей семейной кассы 100 рублей, Леонид купил свой первый заморский диковинный механизм — французский двухколесный велосипед и, рассекая пространство, под крики и свист малолетних горожан упрямый «герцог» исследовал землю, на которой жил.

Интересно, что в этом поступке проявились две будущие мании Андреева: любовь к дороге и страсть к изобретениям технического прогресса. Вкус к современным механизмам со временем необыкновенно разовьется у нашего героя: через 20 лет «герцог» обзаведется выстроенным по последней моде диковинным замком, техническое оснащение которого будет ультрасовременным, а затем — за огромные деньги купит в Германии опытную модель фотоаппарата… И в течение трех лет: с 1914 по 1917 год произведет тысячи (!!!) цветных снимков, и это в то время, когда цветная фотография была редкостью.

Судя по описаниям, первым велосипедом Андреева стала модель Лалмана, в 1870-е годы в Париже началось массовое производство этих неустойчивых и отнюдь не простых в обращении машин: переднее колесо по размерам значительно превышало заднее и сама конструкция при малейшем препятствии «заваливалась» вместе с седоком. Всего через несколько лет, когда в обиход россиян войдут безопасные устойчивые «роверы» с одинаковыми по размеру колесами, Андреев набросает «оду» уходящей модели своей юности: «Где ты, высокий, энергичный, упрямый велосипед, не позволявший седоку успокоиться ни на один миг? Где твое остроумие, с которым ты швырял седока направо, налево, вверх и вниз? Где твое большое колесо, которое так часто уходило из-под меня назад, и где маленькое, которое не упускало случая огреть меня по затылку?» За внешней иронией проступает нежность и даже — грусть по строптивому другу юности, так скоро отправленному, увы, на свалку истории.

В одиноких путешествиях Леонида постепенно формировалось еще одно — важнейшее — свойство: его влекло к неодухотворенной материи; как и в детстве, он пытался расшифровать звуки окружающего мира: его волновали ночные шорохи, смущали наглые соловьиные трели, тревожила внезапно налетающая непогода, когда «голый сад загудел напряженно и страстно; казалось, будто весь он поднялся на воздух и летит стремительно, звеня крылами и тяжело вздыхая обнаженной грудью». Ничего не зная ни об античной натурфилософии, ни о монадах Лейбница, юноша Андреев растил в себе интуитивное представление о всеобщей одушевленности природы, которое в дальнейшем скажется в приверженности писателя Леонида Андреева философским идеям панпсихизма.

Долгое блуждание его разума и полное интеллектуальное одиночество, продиктованное отчасти происхождением, отчасти — развившимся в отрочестве высокомерием, приводили к тому, что Леонид самостоятельно, подчас весьма болезненно приходил к истинам, которые были давным-давно освоены мыслящим человечеством. Интересно, что даже та земля, по которой он бросился в отчаянных поисках чего-то смутно-неясного, была уже исхожена, рассмотрена в мельчайших подробностях и запечатлена в выразительных строках его предшественниками — классиками русской литературы.