Леонид Андреев

Этот кабинет был придуман и выстроен как таинственный цех по производству андреевских шедевров, и вся читающая Россия знала, что где-то в глуши финских болот на берегу серого моря писатель Леонид Андреев «шагает по ковру, пьет черный чай и четко декламирует; а пишущая машинка стучит как безумная, но все же еле поспевает за ним»[412].

Поскольку этот дом неоднократно сравнивали и с декорациями к третьему акту «Жизни человека», с замком Лоренцо из «Черных масок», — я не стану прибегать к такого рода сравнениям, замечу лишь, что те, с кем Андреев дружил в дни небогатой юности, — называли это пространство безжизненным, неуютным, не подходящим для писателя. «Жутким показалось мне андреевское „веселье“. Не понравился фантастический, мрачный замок его…»[413] — огорчался Скиталец, посетив старого друга на Черной речке. Тем же, кто узнал писателя позже, вилла скорее нравилась, поскольку, как им казалось, в точности выражала андреевский дух: «Как величаво он являлся гостям на широкой, торжественной лестнице, ведущей из кабинета в столовую! Если бы в ту пору где-нибудь грянула музыка, это не показалось бы странным»[414].

Честно говоря, я больше доверяю мнению последних, во всяком случае, в первые годы жизни это был веселый и шумный дом. Здесь, в Ваммельсуу, Андрееву удалось воплотить еще одну заветную мечту: летом на Черной речке собиралась вся его огромная семья — братья и сестры с мужьями и женами, в детских же — располагался целый «питомник»: тут росли дети самого Андреева: Вадим, Савва, Вера, Валентин, дочь Анны Ильиничны — Нина, приезжали отдыхать племянники и племянницы Лариса, Ирина, Игорь, Галина, Лев, Леонид… дети знакомых, иногда гувернантки вели купаться на речку целую «орду» — голов 15 кричащих, хохочущих, плачущих, дерущихся ребятишек… Было весело. А кроме детей — были еще и взрослые.

Картинку счастливой семейной жизни в Ваммельсуу, так напоминающую деревенскую идиллию, оставил нам частый гость Андреевых Чуковский. Корней Иванович признавался, что из всех андреевских «масок» больше всего на свете любил одну: «Леонида Андреева — очень домашнего, благодушно-бесхитростного, и как удивился бы каждый читатель его раздирающих душу трагедий, если бы увидел его в иные минуты в кругу многочисленной и дружной семьи. Вот он сидит за большим самоваром, рядом со своими братьями Андреем и Павлом, и его сестра, голубоглазая Римма подает ему шестую чашку чая, а тут же, невдалеке от него, кутаясь в темную старушечью шаль, сидит его мать Настасья Николаевна и смотрит на него с обожанием»[415]. Семейные шуточки, несерьезные подначивания, розыгрыши сопровождали эти безмятежные дни в строгих «нордических» интерьерах. Как и в прежние годы, Андреев вовсю потешался над матерью, а та — лишь ухмылялась, прятала лицо в темный платок и курила — папиросу за папиросой. Хотя иногда шутки знаменитого сына над «мамашей» носили едва ли не садистский характер: даже живя на вилле, где держали множество прислуги, в том числе и трех сторожей, она до ужаса боялась воров. Прекрасно зная о материнских «фобиях», Леонид как-то раз положил пару «мужицких» сапог в материнской комнате, с тем расчетом, чтобы женщине показалось, что некто «шарит» у нее под кроватью, а сам, спрятавшись в коридорчике, наслаждался произведенным эффектом…

Сынок просто обожал сочинять и рассказывать о своей «мамаше» весьма несуразные истории. «Хотя у нее были темные волосы, он почему-то называл ее „Рыжей“, уверяя — тут же, за чайным столом, — будто она влюблена в одного итальянца, и очень смеялся над тем, что она говорит „калидор“, „карасий“, „апельцыны“. На все эти шутки она отвечала улыбкой. <…> И вся семья вместе с ним веселела, и в доме на две-три недели водворялся какой-то наивный, очень искренний, простосердечный, провинциальный уют. Именно провинциальный: даже в том, как сражался Леонид Николаевич в шашки, как безудержно и лихо острил, как долго просиживал с семьею за чайным столом, выливая на блюдечко чашку за чашкой, как любил слушать игру на гитаре, как любил послеобеденный сон, чувствовалось неискоренимое влияние провинции, в которой прошло его детство». Это была, конечно, немного бестолковая, но по-настоящему крепкая, по-хорошему провинциальная семья во главе с «герцогом Лоренцо». «Но замечательно: при всей провинциальности, — подчеркивал Корней Иванович, — в нем не было и тени мещанства. Обывательская мелочность, скаредность, обывательское „себе на уме“ были чужды ему совершенно; он был искренен, доверчив и щедр; никогда я не замечал в нем ни корысти, ни лукавства, ни карьеризма, ни двоедушия, ни зависти»[416].