Леонид Филатов: голгофа русского интеллигента

Ю. Любимов: «Неправда!»

Н. Губенко: «…Ни к приезду ко мне в качестве личного гостя, ни к приезду Лукьянова, ни к возвращению вам гражданства».

Ю. Любимов: «Я думаю, наши пререкания не надо слушать никому. Потому что это неправда. Я могу вспомнить другое, но это я вам скажу наедине».

Н. Губенко: «Дайте мне договорить!»

Ю. Любимов: «Пожалуйста, договаривайте».

Н. Губенко: «После этого полтора года было потрачено на то, чтоб восстановить „Маяковского“, „Высоцкого“, „Годунова“, ввести вторые составы в „А зори здесь тихие…“, вы начинаете всячески растаптывать меня в прессе. Вы трактуете все мое двухгодичное битье головой о кремлевскую стену и обо все, что называлось „советская власть“, только тем, что Губенко захотел стать министром и для этого он это сделал. Допускаю. Но хочу еще вам сказать, что рядом с вашей фамилией стояли еще 173 эмигранта, которых я не пробил, я смог пробить только вас и Ростроповича. И вы инкриминируете мне, что я это сделал для того, чтобы стать министром. Поэтому я утверждаю, что вы – лжец. Вы прокляли все лучшее, что было в этом коллективе, вы растоптали и предали этот коллектив…»

Б. Глаголин: «Вы не имеете право так говорить!. Вы запачкали себя и не имеете права так говорить ему».

В зале поднимается шум.

Л. Филатов: «Есть свободные люди, которые говорят то, что они думают. Вот встань и скажи, а не тявкай из толпы, как шавка».

Н. Губенко: «Поэтому единственный вопрос, который я хотел бы вам сейчас задать: в какой степени вы намерены дальше руководить из эмиграции, как Владимир Ильич Ленин – РСДРП, этим театром? Полтора года вас не было. Вы руководили только по телефону через Бориса Алексеевича. Эта пристяжная бл…., которая подлизывается… (последние слова зал встречает смехом, аплодисментами). Абсолютный предатель, который мыслит только во благо самого себя. Вы хотите работать в Советском Союзе… в СНГ или не хотите? Если вы не хотите – так и скажите. Или вы будете руководить театром из Цюриха. Мы и на это согласны. Вы великий гений. Мы вас любим, но прошлого, а нынешнего мы вас ненавидим – я лично ненавижу, потому что, повторяю, – вы лжец».

В зале вновь раздаются аплодисменты, крики.

Ю. Любимов: «Еще будут какие оскорбления?»

Л. Филатов: «Ну, про оскорбления не вам говорить. Вы нас вмазали в говно так, что…»

А. Сабинин: «Товарищи, дорогие, прекратите. Не надо на таком градусе, на градусе коммуналки вести разговор. Вам потом всем будет стыдно, противно. Не надо так разговаривать. Я призываю вас, пожалуйста, не надо так. Мы, к сожалению, по-другому не умеем, но надо, друзья, постараться. Постараться надо. Не надо так разговаривать».

Н. Прозоровский: «Каждый имеет право… И, кстати, неплохо было бы сохранить свое достоинство, как сказано в первом же спектакле этого театра».

Н. Губенко: «В израильском журнале „Калейдоскоп“ одним из условий вашего возвращения в театр вы назвали упразднение советской власти. Она упразднена. Вы возвращаетесь?»

Ю. Любимов: «Я не подсудимый, а вы не прокуроры и не мои обвинители. И поэтому после слов, что я лжец…»

Н. Губенко: «Это мое личное мнение».

Ю. Любимов: «Вот с этим личным мнением и оставайтесь. Когда вы обретете человеческий облик, переспав ночь, завтра я с вами поговорю, изучив эти вопросы. Вы оговорились, господин министр бывший, никакого СССР нет. И сколько ни хотят вернуть некоторые люди, отдавая Попова под суд, что он устроил глумление над останками коммунистов на Красной площади, можете собираться под их знамена и примыкать к жулиновским, жуликовским и к бывшим всем партаппаратчикам. Я вас не перебивал, когда вы меня оскорбляли. И как в плохом балаганчике хлопали, кричали и так далее. Это не спектакль. Берегите себя там. А здесь ваши выкрики для меня никакого значения не имеют».

Л. Филатов: «Очень жаль».

Ю. Любимов: «И, главное, интонация очень хорошая актерская, готовая, Леня. Не живая». (В зале кто-то крикнул: «Сукины дети», вторая серия!») Вы перепутали условия, что рынок вводится президентом, а вы устроили в театре даже не рынок, а базар самого низкого пошиба, вульгарный и скверный. А что касается ваших вопросов, я отвечу на них.

Когда я реорганизовывал этот театр (речь идет о событиях 1964 года. – Ф.Р.), то я ни одного человека… о своих горестях я не буду говорить, но также люди, которые тут работали, они были в еще более страшном положении, чем вы, – они шли на улицу, потому что был приказ о реорганизации театра. И, несмотря на это, был уникальный случай за всю историю страны – не было ни одного уволенного отсюда. Потому что каждый был пристроен. Так возник этот театр. И он возникал не на крови, а на доброте».