Леонид Филатов: голгофа русского интеллигента

Между тем в те дни Филатова заботили не только дела родного театра, но и дела личного характера. Причем дела эти были не менее потрясающие, чем то, что происходило в «Таганке». Дело в том, что пасынок Филатова Денис Золотухин внезапно решил бросить ВГИК и уйти… в религию, надумав рукополагаться и поступить в духовную семинарию. Для Филатова, который любил Дениса, как родного сына, подобный кульбит явился полной неожиданностью. Причем трудно было сказать, что его шокировало больше: нежелание Дениса пойти по стопам его родителей или же его увлечение религией.

Между тем к этому шагу Денис пришел не спонтанно. Еще в 1977 году, когда ему было восемь лет, его тайно крестили. Причем не в Москве, а в Загорске (Сергиевом Посаде), поскольку родители боялись огласки. Этот крестик Денис носил на теле все время, и с возрастом этот предмет для него из сувенира превращался в нечто большее. А когда Денис вернулся из армии и окунулся в дикий капитализм ельцинского розлива, именно этот крестик стал для него той спасительной соломинкой, которая помогла ему спасти собственную душу.

Вспоминает Д. Золотухин: «Был один момент, который очень сильно подвиг меня уйти в церковь и бросить ВГИК. Мы делали этюд, и нам нужны были кровати – железные скрипучие кровати. Кто-то сказал, что в интернате есть списанные. Ну, мы пошли и стырили их. А нас заловили. Было так стыдно, что я сказал: попомните мое слово, я уйду отсюда. Если кино делается таким способом, что приходится воровать… Я тогда уже верующим был, ходил в церковь…»

Несмотря на все старания Филатова уговорить Дениса не бросать ВГИК, тот его не послушал. Филатов смирился с этим не сразу, а только по прошествии определенного времени.

Тем временем центральные СМИ продолжают комментировать ситуацию, сложившуюся в «Таганке». В частности, свой голос в защиту Юрия Любимова подал «Московский комсомолец», где 19 декабря было опубликовано его большое интервью, взятое журналисткой Натальей Дардыкиной. В преамбуле к этому интервью журналистка отметила следующее: «Силюсь припомнить, что создал руководитель труппы и министр Н. Губенко на театре, но ничего на ум не приходит. Ныне несколько актеров (к сожалению, среди них и талантливый Леонид Филатов), а также изрядное количество технического персонала – уборщицы и билетеры, гардеробщики – за Губенко и в огонь, и в воду, и в его половинку „Таганки“…»

Начал свое интервью Любимов с воспоминаний о недавнем прошлом. Он вспомнил эпизод, относящийся к маю 1988 года, когда он после почти пяти лет отсутствия приехал на родину. По его словам выходило, что с Губенко они уже тогда были не в лучших отношениях. Цитирую:

«Вспоминаю художественный совет – во время первого моего приезда в Москву ко мне подошел журналист Минкин, спросил разрешения присутствовать. Я согласился. Но его жестом остановил Губенко: „Вам нельзя“ – „А мне разрешил Юрий Петрович“, – сказал корреспондент, на что услышал: „Юрий Петрович здесь не хозяин!“

Я встал, чтобы тут же улететь обратно. Думаю, тот мой порыв – уехать – был правильный. Но мне стало неудобно перед пришедшими. Были здесь Альфред Шнитке, историк Юрий Афанасьев, Юрий Карякин, Эдисон Денисов – интересные и дорогие мне люди… Но все-таки я теперь жалею, что не уехал. Никто не понял тогда, почему я стою и раздумываю, – а я раздумывал, уехать бы… Может быть, приехав через год, я сделал бы больше…»

Далее последовал вопрос Любимову: «Собратья по творческому цеху сочиняют про вас небылицы – мол, вы не с ними, а со своими западными партнерами. С кем вы?» Режиссер ответил следующим образом:

«Я с самим собой. И со своей семьей – женой и сыном. И больше мне никто не нужен. Вот я с кем… Театр не мой. Его уже разделили БЕЗ МЕНЯ (выделено интервьюером. – Ф.Р.). И без меня превратили неизвестно во что…»

Да, память мэтра оказалась избирательной: обвинив Губенко во всех грехах, себя он выставил в самом лучшем свете. Однако ведь не Губенко в 83-м остался на Западе и стал предъявлять оттуда разного рода ультиматумы. Будь Любимов честным до конца, взял бы да и признался: мол, устал бороться с чиновниками от искусства, устал выслушивать сетования жены на трудные условия жизни в Советском Союзе, вот и решил разом разрубить этот «гордиев узел». Но в таком случае лопнул бы тот «мыльный пузырь», который Любимов и его защитники так старательно надували все эти годы.

Далее в своем интервью Любимов сетует на ужасные условия жизни, которые существуют уже в ельцинской России. Цитирую:

«Никто не помог навести в театре элементарный порядок, чтобы здесь не били стекла, не устраивали безобразий. Здесь воруют, как и во всей стране. У нас были немцы, угощали тут всех кофе, а в итоге у них украли термос. Немцы привезли швейную машинку, чтобы при случае что-то пришить, подогнать – машинка исчезла. Театр, как в фокусе, отражает весь развал в стране. Растление и распад всеобщий…»