Леонид Филатов: голгофа русского интеллигента

Разве мог такой мастер, придя на Таганку, искренне сморщиться, поглядев пять минут «Послушайте!», и сообщить завтра на репетиции: «Я не люблю этого… чужое… крики… это все-таки театр скандала…» Разве мог столько переживший от чиновничества вдруг заговорить – нет, не его словами – но чиновничьим подтекстом! И не желать (или страшиться?) «политики», сострадания, злободневности – возненавидеть социальное в театре – разве мог любимый нами режиссер «Мольера» и «В добрый час!»… Разве мог он сознательно затуманить признаки реальных бед босяков Горького, разбросать хаотично по огромной сцене готовых к живым монологам актеров Таганки и настойчиво изгонять всякий реальный адрес нашей игры… «Ребята, надо… как бы объяснить, вы моего языка не знаете, ну переведите на свой… как бы сказать… тут надо везде отрывать действие, чтобы ни разу оно не задело землю – вот так, понимаете?..». Разве мог чуткий маэстро – будь он со Скрипкою, добавим в скобках – не полюбить кричащие души истинных страдальцев, потерявших отца, дом, надежду? И где, как не в самой социальной пьесе самого Горького, – не помочь им выплеснуться!.. Конечно, все равно школа любимовского театра пробивается, словно карликовая береза, и, конечно, все запутала потом околотеатральная карусель подхалимажа и услужения… У Любимова актер-мещанин превращался в поэта-гражданина, у Эфроса таганковские граждане превратились… в босяков. Но разве это тот самый Эфрос? Столько яда – к своим ученикам, друзьям, столько мстительной радости в мизансцене «против художников»… Столько обожания любимовского таланта на словах, а на деле – обиды, неприязнь, и опять, и снова – нелюбовь к социальности, к «скандальному» искусству. Я уверен: опять-таки произошла подмена. Моцарт не может добровольно перевоплотиться в Сальери! И еще: 13 января прошлого года мог умереть после всех событий только художник – Моцарт, а не Сальери. Те, кому вечно мешают самоутверждаться и наслаждаться властью эти чудаки со Скрипкою, – они не могут победить! Ибо главный враг для «обойденных» – конечно, любовь».

Ничего не скажешь, красиво автор пишет, пафосно. Другое дело, что скрывается за этой красотой? Жажда истины? Думаю, вряд ли. Скорее всего, автором двигала только одна цель: оправдаться перед общественностью за свою, пусть косвенную, но причастность к смерти выдающегося режиссера. Ведь минул год со дня смерти Анатолия Эфроса, а в театральной среде до сих пор считали виновными в его смерти актеров «Таганки». Надо было срочно отмыться, а попутно реанимировать миф о «Таганке» как об «островке перестройки», поскольку горбачевцам позарез нужны были новые рулевые из среды творческой интеллигенции взамен старых. Ведь кто-то должен был вести народ к «общечеловеческим ценностям». Вот и выбрали власти ефремовский МХАТ (доронинский из-за своей «нелиберальности» всячески затирался и обливался грязью) и любимовскую «Таганку». В киношной среде таким «авангардом» был провозглашен обновленный состав секретариата Союза кинематографистов СССР, который подбирался в ЦК КПСС.

Выбрав для своих мемуарных заметок красивое название «Скрипка Мастера», Смехов даже не задумывается над тем, что эта Скрипка в его руках из музыкального инструмента превратилась в ударный – он бьет ею по памяти Анатолия Эфроса так рьяно, что просто щепки летят. Уже спустя несколько дней после того, как эти заметки увидели свет, в редакцию «Театра» посыпались первые отклики, многие из которых были полны справедливого гнева по отношению к автору заметок. Но еще раньше на защиту покойного режиссера встали другие издания. Первой это сделала газета «Советская культура», которая 9 апреля опубликовала письмо целой группы деятелей в защиту А. Эфроса (среди подписавших письмо были: Г. Товстоногов, О. Ефремов, Т. Абуладзе, С. Юрский, С. Алексиевич, А. Герман и др.). Приведу несколько отрывков из него:

«В первой части статьи Смехов стремится восстановить в правах творческое имя Ю. Любимова – задача, безусловно, достойная внимания. Однако другая часть статьи, посвященная А. Эфросу, намерения и поступки которого истолкованы крайне тенденциозно, вызывает решительные возражения. Роль летописца, избранная Смеховым, требует предельной ответственности и объективности, особенно в тех случаях, когда речь идет о человеке, который уже не может постоять за себя сам. Слухи, сплетни, толкования чужих слов, прямые оговоры не принято использовать в качестве доказательств: аргументы такого рода всегда признавались неприемлемыми…

Наша боль и тревога связаны с тем, что и сегодня, как выясняется, каждый может оказаться беззащитным перед чьей-то ненавистью и клеветой. Нравственная глухота сегодня таит в себе ту же опасность, что и десять, тридцать, сто лет назад. Она может прикрываться высокой целью – «правду и ничего, кроме правды» – и при этом отвергать заповеди, на которых основываются принципы человеческого общежития. Очевидно одно: как бы ни была высока заявленная цель, она не оправдывает средств. Более того: с помощью подобных средств достичь ее невозможно.