Леонид Филатов: голгофа русского интеллигента

После нападок в «Правде» в 1978 году, запрета спектакля «Турандот, или Конгресс побелителей» и цензурных претензий к «Дому на набережной» Любимов стал еще злее, чем это было ранее. Он рад был любой возможности вдарить по ненавистной ему власти со всей силой. Поэтому спектакль «Владимир Высоцкий» явился для него как нельзя кстати. Он мог стать той мощной дубинкой, которой Любимов собирался колотить власти сколь угодно долго, изображая из себя перед общественностью не только Учителя, который чтит память своего покойного Ученика, но и борца с тоталитарным режимом (обещание Любимова сыграть спектакль всего один раз, судя по всему, было всего лишь уловкой со стороны режиссера с целью заставить власть заглотнуть наживку: как говорится, коготок увяз – всей птичке пропасть).

В начале 1981 года начались репетиции спектакля, которые шли параллельно репетициям другого творения Юрия Любимова – «Три сестры» А. Чехова. Как мы помним, Любимов не слишком жаловал пьесы Чехова, но здесь внезапно решил изменить своим привязанностям. Почему? Потому, что от Чехова в этом спектакле мало что осталось – только внешний антураж, а идеи были исключительно любимовские. И главным смыслом спектакля было разоблачение «казарменного социализма». А. Гершкович пишет:

«В „Трех сестрах“ Театр на Таганке самым категорическим образом отказался от традиционной чувствительности, от прекраснодушия в сценическом истолковании Чехова. Театр восстает против традиции показывать гуманизм Чехова „под Горького“, как мечтательство, навевающее людям „сон золотой“, затуманивающее рассудок поисками „правды святой“. Для таганковских „Трех сестер“ образ Москвы не более как метафора несбыточности их мечтаний об иной, деятельной, свободной жизни, вряд ли скоро осуществимой в российской реальности. „Три сестры“ на „Таганке“ – не по-женски жесткий, мужской, я бы сказал, солдатский спектакль. Недаром в нем преобладает цвет серых суконных шинелей, который так контрастирует с милой, почти сусальной очаровательностью выведенной в нем живой, златоглавой, натуральной Москвы…»

А. Смелянский пишет о том же: «В чеховских „Трех сестрах“ Любимов впишет дом Прозоровых в контекст армейской казармы. Это была даже не казарма, а солдатская уборная, сфера сцены была обрамлена какими-то подозрительно грязными стенами с желтоватыми подтеками. В центре сцены соорудят что-то вроде эстрады. Режиссер посадит чеховских офицеров смотреть „Три сестры“. На слова Маши: „Человек должен быть верующим или искать веры, иначе жизнь его пуста“, Любимов раздвинет стену театра (спектакль шел в только что отстроенном новом здании, которое позволяло и такой спецэффект) – и мы увидим кусочек старой Москвы, церковь, автомашины и пешеходов, не знающих, что они стали частью чеховского спектакля.

Наша жизнь была вписана в чеховский мир резко, бесцеремонно и вызывающе…»

Напомню, что на дворе 1981 год – пик того периода в жизни СССР, который получил название «застоя». Однако был ли «застой» столь зловещ и беспросветен, как думалось Любимову, да и многим деятелям из числа творческой интеллигенции? Не сгущали ли они краски? Тот же Любимов, к примеру, мастерски умел это делать. Например, спектакль «Дом на набережной» (1980) он поставил таким образом, что даже такой уравновешенный человек, как Анатолий Эфрос, был буквально раздавлен его атмосферой. Как пишет А. Смелянский:

«Ощущение невыносимой спертости жизни правило спектаклем. Помню Анатолия Васильевича Эфроса, пришедшего на репетицию в МХАТ после просмотренного им „Дома на набережной“. Далекий от Любимова, чуждый его социальной жестикуляции, он был сломлен, угнетен и подавлен этим зрелищем. Видимо, спектакль действовал на том неотразимом, если хотите, физиологическом уровне, обращенном к подсознательной памяти любого человека, открывавшего зарешеченную дверь нашего лифта…»

Была ли в советском обществе образца начала 80-х «невыносимая спертость жизни»? Это для кого как. Например, если взять меня, которому на момент «Трех сестер» было 20 лет, то да. Я тогда в силу своего возраста был настроен радикально и считал, что наше государственное устройство надо кардинально менять. Что на том же Западе происходит настоящая жизнь, а у нас одна имитация. А вот мои родители считали, что им всего вполне хватает: у них была нормальная работа, приличная зарплата, которая равнялась примерно 250–300 рублям на двоих и каждый год повышалась на 10–15 рублей (в среднем советский рабочий получал за час работы цену 35 буханок хлеба или 30 литров бензина марки АИ-93). Этой зарплаты моим родителям вполне хватало, чтобы содержать себя и еще трех детей (кроме меня, у них были еще двое сыновей, которые были ненамного моложе: один на два года, другой на пять).